Скопа Московская
Шрифт:
— Да, — заявил он. — Взять гусар и нанести удар такой, чтобы московиты не оправились уже.
— Пан гетман польный, при всём моём уважении, — велеречиво, как и привык, выдал Сапега, — должен напомнить вам, что вы уже пытались подобный манёвр совершить, и defectum[1] это обернулось.
— После этого defectum московиты несколько недель торчали в Царёвом Займище, ждали подкреплений, — возразил Жолкевский. — И после proelium[2] под Клушино, который вы мне, пан великий канцлер литовский, припоминаете, у московитов конницы не осталось вовсе.
— Разведчики и шпионы в войске московитов докладывают, — резонно заметил Сапега, —
— Мы, позвольте теперь вам напомнить, пан великий канцлер литовский, — не без ехидства заметил Жолкевский, — били тех учителей при Вейсенштейне, Везеберге и Кирхгольме, причём при Вейсенштейне[3] дважды. Московитская пехота полное дерьмо, уж простите за некуртуазный слог, и воевать умеет только из-за укреплений и рогаток. Что недавняя битва при Клушино и показала. Не будь у нас на пути того проклятого Господом плетня, мои гусары смели бы московитские и шведские порядки.
— Но если вам, пан гетман, в тот раз плетень помешал, — покачал головой Сапега, — то нынче и начинать не стоит. Вы вместе со мной доклады читали, что московиты подобно кротам всю округу Дорогобужа перерыли и укрепились весьма хорошо как для отражения вылазок, так и для нападения извне.
— Ещё одна битва истощит их, — пытался стоять на своём Жолкевский, но его перебил сам король.
— Как и нас, — сказал он. — Defectum твой, гетман, при Клушино обошёлся моей армии дороже, нежели кажется. В хоругвях Зборовского смута, многие офицеры и товарищи покинули лагерь, а оставшиеся образовали конфедерацию и решили воевать по-своему, не подчиняясь мне и вам, пан гетман польный и пан великий канцлер литовский. Вы не сумели унять смутьянов и теперь пойдут ли они к Дорогобужу или нет неизвестно. Глядя на них и остальные полковники с ротмистрами могут конфедерацию объявить, а там и до рокоша недалеко. Новый Зебжидовский[4] быстро отыщется, дурное дело нехитрое.
Рокош в королевском лагере означал бы конец осаде, и даже если Сапега с Жолкевским были против похода на Москву, оба не посмели ничего сказать по этому поводу.
— К тому же этот казацкий ротмистр уже смеет именовать себя старостой дорогобужский, — добавил король, — а это просто неслыханная наглость! Передайте с гонцом Нелюбовичу, чтобы тянул время, — приказал король секретарю, который тут же принялся записывать, — выдвигал условия сдачи, торговался с московитами. А после уходил к нам, желательно, с оружием и пушками. Аuxilium[5] оказать ему у нас возможности не имеется.
Тем же вечером гонец на свежей лошади понес эту весть в Дорогобуж.
[1] Провал, неудача (лат.)
[2] Битва, сражение (лат.)
[3] Жолкевский перечисляет победы недавно закончившейся Польско-шведской войне 1600 –1611 гг.
[4] Николай (Миколай) Зебжидовский — государственный деятель Речи Посполитой, воевода краковский, староста ланцкоронский. Инициатор и главный руководитель рокоша Зебжидовского, мятежа польской шляхты поднятого против короля Сигизмунда III в 1606 г.
[5] Помощь, поддержка (лат.)
* * *
Долгий обстрел привёл к тому, что стены города были пробиты в нескольких местах. Одну башню
Штурма и на следующее утро не получилось. Из города под белым флагом вышла делегация во главе с пышно одетым казаком. Его сопровождали ещё пара столь же богато одетых казаков, один из которых нёс знамя, судя по ятагану и арабской вязи захваченное когда-то у турок, что казаков ничуть не смущало. Выглядели они точь-в-точь, как разухабистые запорожцы с иллюстраций к «Тарасу Бульбе» Гоголя, которого я в школе проходил. Читать — не читал, а вот картинки запомнились. Они остановились на полпути от стен до первых кольев нашего осадного стана, ожидая парламентёров с нашей стороны.
— Не гоже тебе, князь-воевода, — попытался остановить меня Хованский, — самому к такой мелочи ходить. Он же казацкого роду-племени, может и вовсе холоп беглый, а ты — князь из Рюриковичей.
— Вот пускай и согнёт спину, — усмехнулся я, зная, что казацкий ротмистр ни перед кем спину гнуть не станет. — А не станет, так мы согнём. — Я обернулся к Елецкому. — Ты готовь людей к штурму, ежели переговоры провалятся, так сразу и ударим.
— Всё сделаю, воевода, — кивнул тот, — только прав Иван Андреич, невместно тебе с ротмистром казацким переговоры вести. Возгордится ещё этот хлоп вчерашний. Лучше Бутурлиных пошли, они хотя бы просто дети боярские, не будет для их чести такого урона.
Раз оба воеводы объединились, я решил, что стоит прислушаться к их мнению. И так, наверное, веду себя как дон Румата, на которого косо пол Арканара смотрело из-за причуд. Надо забывать свои прежние привычки всё делать самому. Не всегда это хорошо, сейчас, видимо, моё упрямство только во вред. Его списывают на юность, однако долго это длиться не будет, так и в юродивые записать могут. А уж юродивого воеводу никто над собой не потерпит.
— Зенбулатов, — велел я новому командиру моего личного дворянского отряда, — пошли человека к Бутурлиным. Пускай Михаил возьмёт пару детей боярских да переговорит с этим ротмистром, а после мне расскажет.
Не прошло и получаса, как Михаил Бутурлин вернулся в лагерь. Проговорили они с казачьим ротмистром недолго, мне даже показалось, что обе стороны просто сообщили условия и разошлись. Так оно и вышло.
— Командует в крепости казацкий ротмистр Нелюбович, — сообщил мне Бутурлин. — Он говорит, что готов выйти из города с оружием и пушками в обмен на свободный проход до Смоленска.
— Каков наглец, — возмутился Хованский. — Он ещё условия нам навязать пытается. С оружием и пушками выйти, свободный проход… Тьфу, — сплюнул он под ноги, — сволочь казацкая, а туда же.
— Оружие пускай оставляют, — вмешался я, — но пушек я ему не дам. Пускай уходит без них.
— Нелюбович сказал, что выйдет на новые переговоры завтра поутру, — добавил Бутурлин.
— Время тянет, гад, — вполне резонно заметил Хованский.
— Михаил, твои готовы к драке? — спросил я у Бутурлина.
— Готовы, воевода, — заверил меня Бутурлин. — По первому приказу хоть за мной, хоть за Граней пойдут.
— Вот и отлично, — кивнул я. — Сейчас Паулинов палить примется и начнём помолясь.