Скопа Московская
Шрифт:
— Всех бы не посекли, — возразил я. — Кто-то бы да смог вырваться.
— А с чего бы ему сюда возвращаться, — резонно заменил Хованский, — утёк бы куда подальше, где не найдут. Хотя бы и в Калугу, к вору, или на Москву. Мало ли кто кому служил из безвестных дворян.
Я понимал, что и дальше тянуть время нельзя. Войско отдохнуло, и пора выступать, иначе меня могут в нерешительности, а то и прямо в трусости обвинить.
— Если до Ильина дня[1] не вернутся, — объявил я, — то мы выступим на Смоленск без него.
До этого дня оставалось не так много времени и войско начало готовиться, но не
Но не прошло и трёх дней с того памятного военного совета, как у городских ворот показался отряд Бутурлина.
Об этом мне доложили сразу же — я сам так велел. Я бросил все дела, вскочил в седло и помчался к Днепровским воротам, в которые должен был въехать отряд.
Надо сказать, выглядел Бутурлин сотоварищи впечатляюще. Сразу видно, тяжко им пришлось. Одежда износилась после ночёвок на кошме, у всех опашни да рубахи со штанами были рваные да залатанные кое-как, у многих сапоги каши просят. Однако на лицах у всех торжество — справились, выполнили приказ. За отрядом шла пара вьючных лошадей с добычей, однако куда важнее были пять человек, которых вели на арканах, как я и велел. И первым шагал ротмистр Нелюбович, правда от того лихого казака, что вышел на переговоры из Дорогобужа не осталось ничего. Одежда — живописные лохмотья, едва прикрывающие тело. Сам крепко бит, и кажется не раз, наверное, и зубов почти всех не хватает. Ноги разбиты в кровь и замотаны какими-то тряпками. Конечно, кто же даст ему обувь, когда у самих сапоги каши просят через одного.
— Как велел ты, князь-воевода, — поклонившись мне прямо в седле, доложил Бутурлин, — привёл я на аркане подлеца Нелюбовича и четверых людей его. Остальных порубили мы, уж не взыщи.
— Тяжко было? — спросил я у Грани.
— Лютая сеча была, княже, — понизив голос, чтобы слышал только я, ответил он. — Знали казаки, что смерть их ждёт лютая, и никто сабель не бросил. Дважды отбивались они от нас, а только на третий раз не сумели. Прижали мы их крепко да и порубали всех, кого смогли.
— Но Нелюбовича ты взял живым, — заметил я.
— Так его первого в третьей сходке на аркан Байтеряков взял, — с гордостью указал на невысокого татарина Бутурлин. — Ловок он, морда татарская, с арканом управляться. А как взял, так и вытащил из боя. А там уж мы в балочке сошлись с казаками теми на саблях, да и порубали, как сказал уже, всех. Ну те четверо бежать снова наладились, так и поймали. Много слишком добра взяли, коней приморили пока от нас удирали.
— Тащи их в свободный дом, — велел я, а после обратился к Хованскому. Князь, конечно, тоже приехал к воротам поглядеть на возвращение отряда Бутурлина. — Дом тот крепко стереги. Побольше людей поставь в стражу, и лучше всего стрельцов. Они караульное дело хорошо знают.
— Думаешь сбечь могут? — удивился князь.
— Думаю, в дом тот и красного петуха подпустить народ может, — ответил я. — Ты глянь, уже собираются.
Местные, и правда, подтягивались к Днепровским воротам, и лица у всех были совсем недружелюбные. Останься в городе побольше населения, казаков могли бы попытаться отбить, чтобы тут же, на месте, свершить правосудие так, как
— Завтра, народ православный! — выкрикнул я, обращаясь к ним. — После первого колокола идите сюда, к воротам. Этого вора, — махнул я плетью в сторону Нелюбовича, — на кол посадят, а остальных на воротах повесим. Пускай на солнце посушатся, всем ворам в назидание.
Никогда прежде не доводилось присутствовать при казни, и не скажу, что и в тот раз я испытал какие-либо чувства кроме гадливости что ли. Мне были откровенно противны казаки, захваченные отрядом Бутурлина и хотелось как можно скорее разделаться с ними, вот только потом не останется отговорок, придётся выступать на Смоленск.
Ранним утром там уже собралось, наверное, всё уцелевшее население Дорогобужа. Весть о скорой казни разнеслась по округе, потому что поглядеть пришло куда больше полусотни выживших в городе после польской власти. Да и вид у многих пришедших был откровенно крестьянский — лапти, рубахи, залатанные штаны и непременные онучи. К ним прилагались длинные волосы, таких даже стриженные под горшок слобожане не носят и нечёсаные бороды. Конечно, их никто не гнал, всем же хочется поглядеть на то как будут мучителей округи казнить.
Для начала всё подготовили к тому, чтобы посадить на кол Нелюбовича. Я думал, что кол поставят вертикально, рядом лестницу, а потом ротмистра буквально насадят на него, смазав прежде кол бараньим жиром. Где-то читал про это, но где именно, уже не вспомню. На самом деле всё происходило совсем не так. Это была целая церемония, и не скажу что наблюдать за ней было особенно приятно.
Описывать в подробностях не стану, скажу лишь, что Нелюбовича уложили на землю, а после четвёркой коней буквально натянули известным местом на остро заточенный кол, который лежал рядом. Казацкий ротмистр сперва крепился, даже шутил что это казнь родовая, казацкая, однако когда дошло до дела, сорвался на крик и попытался освободиться. Конечно же, у него ничего не вышло, и экзекуция прошла под его истошные вопли. Хотя тут бы кто угодно орал от боли, покуда голос не сорвёт. Когда по мнению приводивших в исполнение приговор стрельцов Нелюбович уже достаточно крепко был насажен на кол, лошадей распрягли и кол поставили вертикально в специально вырытую неглубокую яму, забросав со всех сторон землёй, чтобы стоял покрепче. К тому времени казацкий ротмистр давно уже сорвал голос и лишь стонал и хрипел от боли, даже не дёргался особо.
— Крепкий малый этот казак, — выдал сидевший в седле рядом со мной Хованский. — Бьюсь об заклад, что он продержится до тех пор, когда у него конец кола из груди выйдет.
Мне не хотелось принимать такой заклад. Наверное, не стал я ещё человеком семнадцатого века, чтобы вот так шутить, глядя как человек, каким бы он ни был, умирает страшной, мучительной смертью, да ещё и по моему приговору.
С повешеньем справились быстрее. Верёвки и петли для оставшихся казаков были готовы. Их поставили на длинную лавку и по взмаху руки Хованского, на правах временного дорогобужского воеводы командовавшего казнью, выбили её у них из-под ног.