Скопец, сын Неба

Юрченко Сергей

– В Иерусалиме учитель умрет.

– Что? Как умрет? Что ты говоришь?
– разом приходят в негодование остальные.

– Смерть - это победа, - бормочет он.

– Над кем?

У него не хватает мужества произнести имя, которое пришло ему на ум. И он совершает обычную теологическую подмену, основанную на примитивном человеческом отделении добра от зла, белого от черного, правого от левого.

– Над дьяволом!

Спустя многие десятилетия, живя в Эфесе, на родине Гераклита, Иоанн будет писать свое Евангелие и тогда использует Логос, о котором говорил этот философ, как Слово

Божье. Но ни ему, ни всем христианским богословам не придется по вкусу доктрина этого самоубийцы - безбожника о единстве противоположностей, о диалектической сути того самого Логоса - Языка, тождественного миру, в котором Бог и дьявол - две стороны одной медали и невозможны друг без друга. Обокрав гностицизм, Церковь его истребит. А пока Иоанну не нравятся даже эти слова мытаря.

– Ты безумствуешь, Матфей!
– чуть ли не выкрикивает юноша.
– Мессия не может умереть! Он пришел в мир победить дьявола, но не погибнуть! Вспомни, учитель уже боролся с ним в пустыне и победил его.

Под осуждающими взглядами своих товарищей Матфей уже сожалеет о собственных словах. Ведь они ему самому не нравятся.

– Разве я этого хочу?
– оправдывается он.
– Я желаю Иисусу долгой жизни.

Петр задумывается. Он уже имел возможность убедиться в проницательности умного мытаря.

– Ты думаешь, своей смертью Иисус победит дьявола?
– спрашивает он.

Матфей чувствует в этом вопросе поддержку себе и объясняет:

– Я просто вспоминаю его слова.

– Нам он тоже говорил на холме у озера о том, как победить мир. Нужно отдать все до последней полушки.

– Вот видишь!
– удовлетворенно произносит Матфей.
– Я пытаюсь понять. Помните, учитель говорил: должно вам родиться вновь для Духа Святого. Поэтому он не дает нам простого, готового ответа. Мы должны придти к нему собственным умом. Друзья! Мы сами должны родиться свыше. Конечно же! Как я до сих пор этого не понял!
– Матфей хлопает себя по лбу.
– Греческий мудрец Сократ называл такой метод майевтикой, родовспоможением. Иисус помогает нам родиться для Духа Святого и понять его поступки.

В это время во двор выходит Иуда и подходит к неприкаянному Захарии, который не смеет войти в свой дом.

– Захария, - дружески обращается он к садовнику, - где мы можем взять себе еды на ужин?

– Если пойти по дворам, может, что и дадут.

– Нет, этого не нужно. Где купить?

– Господин, у нас село маленькое. Каждый обходится своим хозяйством.

– Ну, а где ты берешь хлеб?

– Вдовица одна печет мне по уговору.

– Так уговори ее испечь нам хлебов.

– Не знаю, господин, - мнется Захария.

– Ты попробуй. Вот тебе деньги. Если у твоей вдовицы найдется что-нибудь кроме хлеба, уговори ее продать.

Иуда вкладывает в руку садовника пару монет и уходит. Захария некоторое время неуверенно стоит посреди двора и покорно отправляется в село. Опять никто не спросил его о собственных желаниях. Иуда возвращается в дом, даже не взглянув в сторону своих товарищей.

– Вот ведь, - бормочет Иоанн, - только о хлебе насущном и печется.

Петр опять задумывается. Иуда лучше их всех знает Иисуса и наиболее близок к нему. Несомненно, Иуде известно, что произойдет

в Иерусалиме. Разве был бы он так спокоен, зная, что Иисусу предстоит умереть? Нет, Матфей на этот раз ошибается. Пастырь не может оставить стадо. И какая овца сочтет его смерть победой? Волки сожрут все стадо. Матфей ошибается. Иисус не может умереть.

Так и не разрешив всех своих сомнений, ученики идут в дом. Иисус сидит с закрытыми глазами, прислонившись спиной к стене. Иуда готовит себе место для ночлега в углу комнаты. Жилище Захарии оказывается явно тесным для всех них. Сыны грома о чем-то шепчутся.

– Учитель, позволь нам с Иаковым повидать нашу мать, - робко спрашивает Иоанн.

– Идите, - не открывая глаз, сухо отвечает Иисус.

– Мы вернемся рано утром.

– Только не приводите с собой Назарет.

– Мы никому не скажем.

– Просто ни с кем не встречайтесь, чтобы не пришлось вам лгать.

– Конечно, учитель. Доброй ночи.

– Доброй ночи.

“Опять между нами холодная стена, - огорченно думает юноша, впрочем, начиная уже привыкать к этим отливам и приливам.
– И все из-за этих селян с их неумытыми душами!”

Когда они с Иаковым, одолев извилистую дорогу в гору, уже в сумерках оказываются у ворот родного дома, в лачуге у подножия горы шесть путников и одинокий хозяин жилища довольствуются скудным ужином. Самодельная лампада едва освещает стол, за которым они сидят, оставляя все остальное пространство во мраке, так что и стен не видно.

– Как же ты живешь впотьмах?
– спрашивает Иуда хозяина дома.

– Так мне, господин, свет без надобности. Я ведь с птицами ложусь и встаю.

– Ну, а гости?

– Не упомню уж, когда были здесь гости, - сообщает Захария.
– У вдовицы, господин, нашелся только хлеб. У меня осталось немного винограда и сыр, - указывает он на засохший до состояния известняка кусок.
– Вот ваши деньги, господин.

– Оставь их себе.

– Мне деньги без надобности. Тут в селе на них ничего не купишь, - садовник кладет монеты на стол.
– А вина у меня достаточно. Пейте на здоровье.

– Вино продаешь?
– спрашивает Матфей.
– Вино у тебя хорошее.

– Меняю на муку, масло, чечевицу. Иногда и продаю, чтобы потом подати заплатить. Жертву на Храм ведь вином не отдашь. Две драхмы нужно. Вот и собираю.

– Деньги все же оставь себе, - говорит Иуда.
– Подать заплатишь или крышу свою починишь. Мальчишки тебе ее повредили.

– Крышу я и сам починю,- говорит Захария и вдруг добавляет: - А плотника Иосифа я помню. Это он мне кровлю ставил. А плату не принял, вином взял. Давно это было. Годов тридцать назад. И мальчонка с ним был, помогал ему. Уж не вы ли, господин?

Иисус задумывается.

– Не помню, Захария. Мне моя жизнь кажется растянувшийся на тысячу лет, будто я при Моисее родился, а у дворца Соломона играл с детьми в камешки. Не понимаю, как люди говорят, что жизнь их была короткой. А тебе, Захария, твоя жизнь кажется короткой?

– Нет, господин. Долгая жизнь, очень долгая.

Глядя на этого высушенного жизнью, жилистого, как виноградная лоза, человека, на его смиренный, равнодушный лик можно подумать, что он и вовсе живет со времен Адама.