Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого
Шрифт:
И он поместил насекомое в хрустальный ящичек и унес его в другой конец комнаты. Потом, медленно повернувшись ко мне, сказал:
– Кто знает, что чувствовал и как страдал этот «дух», будучи женщиной! Может быть, она была «осчастливлена» богатым замужеством и сожалела о нем! Во всяком случае, я убежден, что она гораздо счастливее в своем настоящем состоянии!
– Меня не привлекают такие страшные фантазии, – сказал я резко, – я только знаю, что она или оно вызывает во мне отвращение.
– Да, некоторые «переселенные» души отвратительны, – заявил он хладнокровно. – Как только они лишаются своей почтенной двуногой телесной оболочки, удивительно, какую перемену совершает с ними неумолимый закон природы!
– Какие глупости вы говорите, Лючио! – произнес
Внезапная тень легла на его лицо, придавая ему странную бледность и непроницаемость.
– Вы забыли, – начал он нарочито размеренным тоном, – что ваш друг Джон Кэррингтон в своем рекомендательном письме к вам говорил, что во всех отраслях науки я «безусловный знаток»? В этих «отраслях науки» вы еще не знаете моего искусства, но спрашиваете: как я могу знать? Я отвечу, что я знаю многое, в чем вы несведущи. Не полагайтесь слишком на свой ум, мой друг, – чтобы я не доказал вам его ничтожность, чтобы я не пояснил вам, вне всякого утешительного сомнения, что та перемена, которую вы называете смертью, есть только зародыш новой жизни, какую вы должны жить, – хотите вы того или нет!
Что-то в его словах, а тем более в его манере привело меня в замешательство, и я пробормотал:
– Простите меня! Я, конечно, говорил поспешно, но вы знаете мои теории.
– Слишком основательно! – засмеялся он и опять сделался таким, каким я его всегда знал. – «Каждый человек имеет свои теории» – модный девиз дня. Каждое маленькое двуногое животное заявляет вам, что имеет «свою идею» о Боге и также «свою идею» о Дьяволе. Смешно!.. Но возвратимся к теме любви. Я чувствую, что еще недостаточно вас поздравил, так как, безусловно, фортуна особенно к вам благоволит. Из всего множества никчемных и легкомысленных женщин вы заполучили единственный образец красоты, верности и чистоты – ту, которая выходит замуж за вас, обладателя пяти миллионов, не ради личного интереса или светских привилегий, а только ради вас самого! Красивейшую поэму можно было б написать о таком изысканно невинном типе девушки! Вы самый счастливый человек на свете. В действительности вам больше нечего желать!
Я не противоречил ему, хотя в душе чувствовал, что обстоятельства моей помолвки оставляют желать много лучшего; и я, который насмехался над религией, хотел, чтоб моя будущая жена была религиозна; я, который презирал сентиментальность, жаждал какого-нибудь проявления ее в женщине, чья красота возбуждала мою страсть.
Тем не менее я решительно заглушил все предостережения совести и, не заглядывая в будущее, принимал то, что каждый день моей праздной и беспечной жизни приносил мне.
В газетах скоро появилась новость, что «в ближайшее время состоится бракосочетание между Сибиллой, единственной дочерью графа Элтона, и Джеффри Темпестом, известным миллионером». Не «известным автором», заметьте, – хотя меня еще продолжали громко «рекламировать». Морджесон, мой издатель, не мог ничего добавить к моим слабым шансам на прочную славу. Десятое издание моей книги было объявлено, но, в сущности, было продано не более двух тысяч экземпляров, включая одночастное издание, поспешно выброшенное в продажу. А продажи книги, которую я так немилосердно ругал, «Несогласия» Мэвис Клер, перевалили за тридцать тысяч! Я сообщил это, не без некоторой досады, Морджесону, очень огорченному моей жалобой.
– Боже, мистер Темпест, вы не единственный писатель, расхваливаемый прессой и, несмотря на это, остающийся не замеченным публикой! – воскликнул он. – Никто не может объяснить капризов публики, они не поддаются контролю и расчетам издателя. Мэвис Клер – больной вопрос для многих других авторов помимо вас. Я всем сердцем на вашей стороне, и меня не в чем винить. Все критики за вас, их похвала почти единодушна. «Несогласие» Мэвис Клер, хотя, по-моему, это блистательная и сильная книга, была буквально разорвана критиками в клочья, а между тем публика любит и покупает ее, но не покупает вашей. В этом не моя вина. Боюсь, что после введения всеобщего образования публика перестала доверять критике, предпочитая составлять свое собственное
Я горько рассмеялся: «Похвала профессиональных журналистов!» Увы, я знал кое-что о средствах, какими подобная похвала приобретается. Я начал почти ненавидеть мои миллионы – золото, которое давало мне лишь неискреннюю лесть друзей-флюгеров и не могло дать славы – такой славы, какую иногда в один момент получает умирающий с голода гений, на пороге смерти вдруг становящийся повелителем умов. Однажды, в момент отчаяния, я сказал Лючио:
– Вы не сдержали всех ваших обещаний, мой друг: вы сказали, что можете дать мне славу!
Он с любопытством посмотрел на меня.
– Да? Ну хорошо, разве вы не пользуетесь славой?
– Нет. Это не слава, а только известность.
Он улыбнулся.
– Слава, мой милый Джеффри, по своему происхождению означает «слово» – слово всеобщей лести. Вы это имеете благодаря вашему богатству.
– Но не благодаря моему произведению!
– Вы имеете похвалу критиков!
– Стоит ли она чего-нибудь?!
– Всего… по мнению критиков! – улыбнулся он.
Я молчал.
– Вы говорите о произведении, – продолжал он. – Я не могу точно объяснить характер произведения, потому что оно имеет высшее происхождение и о нем трудно судить с мирской точки зрения. В каждом произведении должны усматриваться две вещи: во-первых, цель, с какою оно написано, а во-вторых, способ, которым это достигнуто. Произведение должно иметь высокую и бескорыстную цель – без этого оно не может существовать. Если же оно написано правдиво и искренне, оно влечет за собой вознаграждение, и лавры, уже сплетенные, спускаются с небес, готовые, чтобы их надеть. Ни одна земная сила не может их дать. Я не могу дать вам этой славы, но я обеспечил вам ее прекрасную имитацию.
Я вынужден был согласиться, хоть и довольно угрюмо, и, заметив, что он как будто бы смеялся надо мной, больше ничего не говорил о предмете, который был ближе всего моему сердцу, из боязни подвергнуться презрению. Я провел множество бессонных ночей, пытаясь написать новую книгу, нечто новое и смелое, способное заставить публику вознаградить меня более ценной славой, чем та, которую я получил благодаря своим миллионам. Но способность к творчеству, казалось, умерла во мне; я был подавлен чувством бессилия, неопределенные идеи бродили в моей голове, и я не мог их выразить словами. К тому же мною овладела такая болезненная склонность к чрезмерной самокритике, что, дотошно проанализировав каждую написанную страницу, я тотчас ее рвал.
В начале апреля я впервые посетил Уиллоусмир, получив от отправленных туда декораторов и мебельщиков известие, что их работа подходит к концу и было бы хорошо, если бы я приехал для осмотра.
Лючио и я отправились вместе, и, когда поезд мчал нас через зеленые улыбающиеся ландшафты, унося от дыма, грязи и шума беспокойного современного Вавилона, я ощущал постепенно усиливающиеся покой и радость.
Первый взгляд на замок, который я купил так поспешно, не потрудившись даже взглянуть на него, наполнил меня восторгом и удивлением. Это был красивый старинный особняк в подлинно английском вкусе, суливший радости домашнего уюта. Плющ и жасмин цеплялись за его красные стены и остроконечную крышу со шпилями. Через длинную линию живописных садов извивалась серебряной лентой река Эйвон, здесь и там перевязанная, точно бантами, узлами островков в виде цифры восемь. Деревья и кустарники распускались в своей свежей весенней красе; нельзя описать, до какой степени вид деревни был радостным и успокаивающим, и я вдруг почувствовал, будто бремя упало с моих плеч, дав мне возможность легко дышать и радоваться этой свободе.