Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого
Шрифт:
Я бродил по комнатам моего будущего жилища, восхищаясь вкусом и искусством, с каким дом был устроен и меблирован, до самых мельчайших подробностей элегантности, комфорта и удобства.
Здесь моя Сибилла родилась, думал я с нежностью влюбленного, здесь она будет опять жить как моя жена среди милой обстановки ее детства, и мы будем счастливы, да, мы будем счастливы, несмотря на скучные и бессердечные учения современного света. В роскошной гостиной я остановился у окна, откуда открывался вид на зеленые луга и леса, – и меня охватило теплое чувство благодарности и любви к моему другу, которому я был обязан обладанием этим прекрасным жилищем. Повернувшись, я схватил его за руку.
–
– Значит, вы счастливы? – спросил он с едва заметной улыбкой. – Мне казалось, что нет!
– Ну да, я не так счастлив, как надеялся, – признался я. – Что-то в моем нежданном богатстве тянет меня вниз, а не вверх. Это странно!
– Ничуть не странно, – прервал он. – Наоборот, это вполне естественно. Как правило, богачи самые несчастные люди на свете.
– Вы, например, несчастны? – спросил я.
Его глаза, загоревшиеся мрачным огнем, остановились на мне.
– Да разве вы слепы, чтобы сомневаться в этом? Как можете вы думать, что я счастлив? Неужели моя улыбка – улыбка, что появляется на лицах людей в попытке скрыть их тайные муки от безжалостного взгляда бесчувственных ближних – может убедить вас, что у меня нет горестей? Что же касается моего богатства, я никогда не говорил вам о его размерах. Скажи я вам, вы бы действительно поразились, хотя, думаю, оно теперь не возбудило бы у вас зависти, принимая во внимание, что ваши пустячные пять миллионов уже успели привести вас в уныние. Но я мог бы купить царства и не стать ничуть беднее; мог бы возводить на престолы и свергать королей и не стать мудрее; я мог бы раздавить целые страны железным каблуком финансовых спекуляций; мог бы владеть миром и не ценить его больше, чем теперь, – чем ничтожную пылинку, кружащую в бесконечности, или пущенный по ветру мыльный пузырь!
Брови его сдвинулись, лицо выражало гордость, презрение и скорбь.
– Какая-то тайна окружает вас, Лючио, – сказал я. – У вас было или какое-то горе, или потеря, которых ваше богатство не может загладить и которые делают вас таким странным существом. Может быть, когда-нибудь вы доверитесь мне…
Он громко, почти неистово расхохотался и сильно ударил меня по плечу.
– Непременно! Я расскажу вам мою историю! И вы должны «помочь больной душе» и «вырвать память о закоренелой скорби»! Сколько могущества в выражении было у Шекспира, некоронованного, но подлинного короля Англии! Не только вырвать скорбь, но самую память о ней! По-видимому, простая фраза содержит в себе сложную мудрость; без сомнения, поэт знал или инстинктивно догадывался о самом ужасном факте во всей Вселенной…
– И что же это такое?
– Вечное сознание памяти, – ответил он. – Бог не может забыть, и вследствие этого Его создания также не могут!
Я воздержался от ответа, но, должно быть, мое лицо выдавало мои мысли, потому что циничная, хорошо знакомая мне улыбка появилась на его губах.
– Я испытываю ваше терпение, не правда ли? – сказал он, засмеявшись. – Вас раздражает, когда я говорю о Боге? Ну, простите меня и продолжим инспекцию этого очаровательного гнездышка. Вы будете уж чересчур требовательны, если даже здесь не найдете удовлетворения. С красивой женой и полным кошельком вы вполне можете отказаться от славы.
– Но ведь я еще могу достигнуть ее! – пылко возразил я, полный надежд. – В этом уголке, я чувствую, я смогу написать нечто достойное!
– Хорошо! Итак, у вас в голове «божественные взмахи» крылатых мыслей! Аполлон, дай силу им взлететь! А теперь пойдем завтракать; потом у нас останется
В столовой я нашел элегантно накрытый стол, что меня несказанно удивило, потому что я не сделал никаких распоряжений, совершенно упустив это из виду. Между тем Лючио, по-видимому, ничего не забыл, и его телеграмма поставщикам в Лемингтоне, предупредившая о нашем приезде, имела тот результат, что мы сидели за таким роскошным изысканным пиршеством, о каком только могли мечтать два эпикурейца.
– Теперь, Джеффри, я хочу попросить вас об одном одолжении, – сказал он во время завтрака. – Едва ли вам придется здесь жить до вашей свадьбы: у вас слишком много обязанностей в городе и вы говорили, что хотели бы дать здесь большой бал; я бы не советовал вам этого делать – не стоит. Пришлось бы обзавестись целым штатом прислуги, а потом отпустить ее на время вашего свадебного путешествия. Вот что я вам предложу: устройте грандиозный праздник в честь вашей невесты леди Сибиллы в мае и позвольте мне быть его устроителем!
Я был в настроении на все соглашаться, тем более что идея показалась мне восхитительной. Я так и сказал, и Риманец поспешно продолжил:
– Вы, конечно, понимаете, что если я берусь за что-нибудь, то делаю это основательно и не терплю вмешательства в мои планы. Теперь, когда ваша женитьба послужит сигналом нашей разлуки – во всяком случае на время, – я хотел бы показать, как я ценю вашу дружбу, устроив блестящий праздник, и, если вы предоставите мне полную свободу, ручаюсь, что это будет еще не виданное в Англии торжество. Вы очень меня обяжете, если дадите свое согласие.
– Дорогой друг, безусловно, я соглашусь. Охотно! Даю вам carte blanche [13] , делайте все, что хотите и как хотите. Это величайшее проявление доброты и дружбы с вашей стороны! Когда же мы устроим эту сенсацию?
– Ваша свадьба будет в июне?
– Да, во вторую неделю месяца.
– Отлично. Праздник состоится двадцать второго мая: это даст обществу время прийти в себя от одного великолепного события и подготовиться к другому, то есть к свадьбе. Нам больше нет нужды говорить об этом. Дело решено! За остальное я отвечаю. У нас остается еще три или четыре часа до поезда в город. Не прогуляться ли нам по окрестностям?
13
Полную свободу действий (фр.).
Я согласился и пошел с ним в веселом расположении духа. Уиллоусмир с его мирной прелестью, казалось, очистил мой дух от всех тревог; благословенная тишина лесов и холмов смягчала и веселила меня после городского шума и грохота, и я шел рядом с моим приятелем с легким сердцем и улыбающимся лицом, счастливый и исполненный смутной религиозной веры в голубое небо, если не в Бога над ним. Мы обошли великолепные сады, которые теперь были моими, и, пройдя тенистый парк, очутились на прелестной тропинке – настоящей уорикширской тропинке, по обе стороны которой золотились в траве соцветия чистотела, и белые цветы, похожие на звездочки, мелькали между лютиками и клевером, и бутоны цветов боярышника виднелись, как крохотные снежные шарики, среди глянцевой молодой зелени. Дрозд мелодично щебетал, жаворонок вспорхнул из-под самых наших ног и, заливаясь песней, радостно поднялся к небу. Малиновка с веселым любопытством смотрела на нас сквозь дырочку в живой изгороди, когда мы проходили мимо. Вдруг Лючио остановился и положил руку мне на плечо; в его глазах было то прекрасное выражение меланхолии и тайной грусти, которого я не мог ни понять, ни описать словами.