Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого
Шрифт:
Я поймал взгляд Лючио – насмешливый, сатирический, и мои мысли еще больше спутались. Тут нас отвлекло странное поведение Трикси, который вдруг, усевшись против Лючио и подняв вверх нос, принялся выть удивительно громко для такого маленького животного. Его хозяйка удивилась.
– Трикси, в чем дело? – воскликнула она, схватив на руки песика, который, дрожа и рыча, уткнул в них мордочку. Затем она испытующе взглянула на Лючио. – Я никогда раньше не замечала за ним ничего подобного. Может, вы не любите собак, князь?
– Боюсь, это они не любят меня! – ответил он почтительно.
– В таком случае извините меня, – промолвила она, вышла из комнаты и тотчас вернулась, уже без собачки.
После
– Меня радует, мисс Клер, что вы не обиделись на ту статью. Я допускаю, она была чрезмерно строгой, но, согласитесь, все люди не могут иметь одинаковое мнение…
– Безусловно! – ответила она спокойно, с легкой улыбкой. – Такое положение вещей сделало бы свет очень скучным! Уверяю вас, что я нисколько не была обижена ни тогда, ни теперь: ваша критика была образчиком остроумного сочинения и не оказала ни малейшего влияния ни на меня, ни на мою книгу. Вы помните, что Шелли писал о критиках? Нет? Вы найдете это место в его предисловии к «Возмущению Ислама», где он говорит следующее: «Я старался писать, как, по моему представлению, писали Гомер, Шекспир и Мильтон, с полным пренебрежением к анонимной цензуре. Я уверен, что клевета и искажение моих мыслей хоть и могут вызвать у меня сострадание, но не могут нарушить мой покой. Я пойму многозначительное молчание тех прозорливых врагов, которые не отваживаются говорить сами. Я постараюсь извлечь из оскорблений, презрения и проклятий те предостережения, которые послужат для исправления каких бы то ни было несовершенств, обнаруженных этими цензорами в моем обращении к публике. Если б некоторые критики были настолько же ясновидящи, насколько они злонамеренны, какое великое благо можно было бы извлечь из их ядовитых суждений! Как бы то ни было, я не хочу показаться слишком злобным, забавляясь их жалкими выходками и убогой сатирой. Если читатель решит, что мое сочинение не заслуживает внимания, я покорно поклонюсь трибуналу, от которого Мильтон получил свой венец бессмертия, и постараюсь, если буду жив, извлечь из этого поражения силы, способные побудить меня к новому движению мысли, которое не будет не заслуживающим внимания!»
Пока она говорила, ее глаза потемнели и стали глубже, а лицо словно осветилось внутренним светом, и я невольно прислушивался к ее свежему, сочному голосу, из-за которого имя «Мэвис» так подходило ей.
– Видите, я помню Шелли, – сказала она со смехом. – И эти слова в особенности: они написаны на одной из панелей в моем рабочем кабинете – именно чтобы напоминать мне в случае, если я забуду, что действительно гениальные люди думали о критиках, потому что их пример очень ободряющ и полезен для такой скромной труженицы, как я сама. Я не любимица прессы и никогда не имела хороших отзывов, но, – она опять засмеялась, – я все равно люблю моих критиков! Если вы допили чай, не хотите ли пойти и посмотреть на них?
Пойти и посмотреть на них! Что она хочет этим сказать? Она, казалось, была в восторге от моего очевидного замешательства, и ее щеки раскраснелись от удовольствия.
– Пойдемте посмотрим на них! – повторила она. – Обычно они ждут меня в этот час!
Мэвис направилась в сад, мы последовали за ней: я – смущенный, сбитый с толку, со всеми моими представлениями о «бесполых самках» и отвратительных синих чулках, опровергнутыми непринужденностью манер и пленительной откровенностью
XX
Едва мы вышли на лужайку, как случилось неприятное происшествие, которое могло бы иметь прискорбные последствия. При приближении своей хозяйки сенбернар, мирно дремавший на солнышке, приготовился было приветствовать ее, но, заметив нас, вдруг остановился со зловещим рычанием и, прежде чем мисс Клер успела произнести слово предостережения, в два огромных прыжка достиг Лючио и набросился на него, словно намереваясь разорвать на куски. Лючио с удивительным присутствием духа твердой рукой схватил пса за горло и отстранил от себя. Мэвис смертельно побледнела.
– Я его уведу! Он меня послушается! – крикнула она и положила свою маленькую ручку на шею собаки.
– Лежать, Император! Лежать! Как ты смеешь! Лежать, сэр!
В один момент Император улегся на землю и униженно припал к ее ногам, тяжело дыша и дрожа всем телом. Мэвис держала его за ошейник и смотрела на Лючио; тот был совершенно спокоен, хотя в его глазах сверкали зловещие огоньки.
– Мне очень досадно, – промолвила она тихо. – Я забыла, вы же сказали, что собаки вас не любят. Но какая странная антипатия! Я не могу этого понять. Император обыкновенно так благодушен. Я должна извиниться за его дурное поведение – это так на него не похоже. Надеюсь, он не причинил вам вреда?
– Нисколько! – любезно возразил Лючио. – Надеюсь, я не причинил вреда ему и не расстроил вас?
Она ничего не ответила и увела сенбернара. Когда она ушла, лицо Лючио омрачилось и приняло жесткое выражение.
– Что вы о ней думаете? – спросил он отрывисто.
– Даже и не знаю, – ответил я рассеянно. – Она совсем не такая, какой я ее себе представлял. Но ее собаки довольно неприятная компания.
– Они – правдивые животные и, несомненно, привыкли к искренности своей госпожи, а поэтому протестуют против олицетворения лжи.
– Говорите о себе! – ответил я сердито. – Они протестуют главным образом против вас.
– Разве я этого не заметил? И разве я не говорил о самом себе? Не думаете ли вы, что я назвал бы вас олицетворением лжи, если б даже это была правда? Я не настолько невежлив. Да, это я – воплощение лжи и признаю это, что дает мне некоторое право считаться честным человеком и быть выше обыкновенных людей. Эта увенчанная лаврами женщина – олицетворение правды! Только вдумайтесь! Она не стремится казаться кем-то, кем не является! Неудивительно, что она так знаменита!
Я ничего не сказал, и тут предмет нашего разговора – Мэвис Клер – возвратилась, спокойная и улыбающаяся, с тактом и грацией прекрасной хозяйки прилагая все усилия, чтобы заставить нас забыть об отвратительном поведении своей собаки. Она водила нас по прелестным извилистым дорожкам сада, напоминающего купол из молодой весенней зелени. С непринужденностью, блеском и умом она говорила с нами обоими, однако я заметил, что она, украдкой поглядывая на Лючио, следила за его взглядами и движениями более из любопытства, нежели из расположения. Пройдя тенистую аллею распускающегося жасмина, мы очутились на открытом дворе, вымощенном синей и белой плиткой, в центре которого возвышалась живописная голубятня, построенная в виде китайской пагоды.
Конец ознакомительного фрагмента.