Скорбящая вдова
Шрифт:
И будто смех раздался…
Тишайший встал, перекрестился. Подобный женский глас он слышал не впервые и всякий раз впадал в смущение, не в силах разобрать, кто собеседник — Господь иль дьявол? Или воистину сей голос Феодосьи?
В сей раз он явно ощутил, что речь сия — суть искушенье бесов! Должно быть, Иоаким не блюдет обитель, коль в алтаре уж сатана прельщает…
Врата златые распахнув, он крикнул в храм:
— Эй, оглашенный, а ну, поди сюда!
Иоаким притрусил и поклонился в пояс.
— Я здесь, Тишайший…
— Развел
— Да что ты, право, государь? Помилуй Бог! Свят-свят… Алтарь чистейший!
— Я слышал женский глас!..
Архимандрит в сей миг же на колена.
— Явление! Святая Богородица явилась!
Тут государь осекся и гнев смирил: пусть уж попы судачат о явленье, чем о беседах с чертом. Покинув храм, он на подворье встал и вдруг опять услышал:
— Да мыслишь ли, чем ты владел и что утратил?..
Он огляделся и присел: над головою дым и смрад!
— Спаси и сохрани…
— Где Приданое Софьи?..
— Изыди от меня! — Тишайший побежал и чуть ли не столкнулся с дьячком. — Почто ты здесь?
— Да ты же, батюшка, поставил!
— А где князья?
— В узилище, пытают…
— Кого пытают?
— Расстригу Аввакума!
— Покличь мне Воротынского, — опомнился, стащил подрясник. — В сей миг!..
Покуда бегал посыльной, Тишайший разыскал колодец, достал бадью воды, напился, голову облил — отстало наваждение, и будто дым рассеялся. А тут и князь пришел: передник кожаный в крови и очи кровяные, не зол, но гневен.
— Негоже ремесло…
Он слушать не желал, лишь брови сдвинул.
— Где Приданое Софьи? — спросил бесстрастно, как тишайший.
Князь плечи опустил, но вскинул взор.
— Но ты же знаешь, государь… На Вологде, в Прилуцком, там, где была казна, егда поляки грабили Россию.
— И ныне там?
Тут Воротынский что-то заподозрил.
— Коль ты о свитке, что отнят был у Аввакума, то верно сказывал распоп. Семь лет тому, на святочной неделе пограблен был обоз у Ярославля. Немного взяли, но моя вина, не уберег… Да ведь уж был наказан!
— Да не о свитке речь… Когда ты зрел Приданое в последний раз?
Князь стушевался.
— Тогда же зрел, семь лет тому… Пред смертию кормилец твой велел все в бочки засмолить, отправить в Вологду и опустить в подвалы. Что я исполнил в точности и к сроку…
— Хранить приставлен кто?
— Боярин Вячеславов.
— Кто сей боярин? Не помню я…
— Кормильца верный муж, в его приказе с юных лет. Сын Александров, именем Василий… Да токмо ведь не я — Борис приставил! Боярина сего и с ним доверенных людей — все из приказа тайного. Сокольничий Андрей Филатов да Сергий Старостин. Надежные мужи.
— Ужели сей боярин и приходил ко мне? — вдруг вымолвил Тишайший. — Сказали, худородный князь, но велика гордыня. Весь день в сенях стоял… Я не велел пускать. Запамятовал имя… Как, бишь его?
— Василий именем, сын Александров,
— Не тот ли Вячеславов, чей прадед при Иване служил в приказе тайном?
— Се он и есть! Весь род их в сем приказе. А прадед сослан был Иваном на Илезу-реку.
— За что опала?
— За богохульство и скверну. Весь род — безбожники, ныне в лесах живут, за Костромой. От них и ересь прет. Заместо пенья в храмах в колокола звонят и пляшут, сатаны! Аще играют на гуслицах, жалейках и дудах… Весь род опальный!
— А како же на службе оказался боярин сей? Да еще приставлен хранить Приданое?
— Отец твой, Михаил, их призывал служить. По слухам, у сих еретиков он деньги брал и злато, чтобы казну пополнить…
— Бояр опальных призывал?
— Егда казна пуста…
— А кто сего боярина призвал?
— Кормилец твой, Борис! Егда он полновластно правил…
— Опять Борис! — воскликнул царь и в тот час спохватился. — А жаль, что не впустил его и в сенях продержал… Зачем он приходил, сей худородный князь?
— Слух был, хотел просить отречься от новин и в благочестие вернуться.
— Занятно се! Егда безбожник ратует за благочестье древлее?.. Он что, соузник Аввакума?
— Сие есть тайна суть, — князь зашептал. — Не верь сему боярину! И отлучи от Истины… Зрю, сговор был с кормильцем. Сам Вячеславов сей обоз пограбил иль наустил кого…
Тишайший посохом о землю.
— Ну, будет, Воротынский! В сей час же поезжай… Да не в карете — нарядись холопом, чтоб не признали. И исподволь, отай, прознай все о Приданом! Коль что не так, коли в Прилуцком замыслили измену — монахов в Соловки, боярина на встряску! И всех его людей… А Истину хранить… пожалуй, сядешь сам.
Князь снял передник, просиял.
— Сие по нраву, государь…
11.
По возвращении домой вернулось все — и вездесущий дым, и душный зной, и ночи бесконечные в молитвах и без сна. Но от всего, что прежде раздражало, несло хворобу и смертную печаль, в сей час казалось благом. И мнилось ей, то не болота горят окрест — дымят кадила, и дух благовонный заполнил всю Москву. Да и Москва сама — не стольный град, суть храм, где бесконечно служат пасхальную и выкликают радостно:
— Христос воскресе!
— Воистину воскресе!
Седмицу целую боярыня не чуяла беды, не ведала греха и пребывала в радости. Ни меда не вкусивши, ни вина, она как будто пировала и по ночам, не преклонив колен и наспех помолившись, не воздувала скорбь, как раньше, а веселилась. Оставив бренный и суетный мир, закрывшись в своей келье, она в тот час же предавалась грезам. Ей слышалась пастушья дудка, знакомый, плясовой мотив — суть, грешный скомороший, и вот забывшись, словно в полусне, боярыня пускалась в бесовские пляски и смеялась! Так было радостно, что незаметно проходила ночь, и в призрачное пенье дудки вот уже вплетался петушиный крик, и скрип колес по Разгуляю, и голоса пастушьи…