Скорбящая вдова

— Вот еже в ты в боровской яме эдак попросила! Пришла в одеждах черных, я и подумал, верно, просишь слова на постриг… Добро, позволю, так и быть. А ну-ка, отвернись.

Сам в угол отошел, подрясник снял, нательную рубаху и с тела исхудавшего — вериги, суть власяницу.

— Се свадебный наряд. Возьми, прекрасней не бывает, как любый муж. Не токмо ночью, но и днем тебя пощекотит и приласкает. Будь лишь ему верна!

— Спаси Христос, отец духовный, — она взяла вериги, прикинула к себе. — Наряд сей белый в пору. Раз жаловал со

своего плеча — приму. Вот токмо думаю, поелику не свычная к долгам, чем отдариться? Чем воздать за благо?

— А денег на дорогу дай. И на прокорм семьи. В Мезени Марковна и чада, зело уж бедствуют и голодают.

Скорбящая ларец достала и позвенела златом.

— Добро, за щедрый дар воздам… Возьми, тут три рубля с полтиной.

Уж руку протянув, духовник отшатнулся.

— Три с полтиной? Да что ты, матушка? Смеешься?

— Дать боле не могу.

— Хотя в удвой! Почто же так скупа?

— Сын у меня растет. И так именье размотала…

— Побойся Бога! Да что мне три рубля?

— Не три, а три с полтиной.

— Все одно, не деньги! Прознав о ссылке в Пустозерск, мне Федор Ртищев сотню сунул. Серебром! Твой сродник! И Евдокия, сестра твоя, мне перстень подала и нитку жемчуга, рублей, пожалуй, в сорок. А ты мне — три с полтиной? Добавь уж, матушка, чтоб пред роднёю не ударить в грязь.

Боярыня вздохнула и вынула монету.

— Вот еще полтина… Индо, ступай.

Духовник не сдержался и на колена встал.

— Ах, благодетельница наша! Боярыня! Не дай пропасть! Я же распоп опальный, дохода нет совсем, а дети ясти просят. Ты на златых каретах ездишь и так скупишься! Вон слуг-то разрядила в кафтаны царские, мне ж на рубаху пожалела. Так смилуйся, подай!

— Господь подаст. Возьми сколько даю.

— Ты охладела сердцем… Щедра ж была к просящим! И нищим боле подавала.

— Се верно, нищим подавала. Да и сейчас не обнесу.

— Не откажи! Мне весть была! Анастасия, жена моя, на Троицу сыночком разродилась. Шестым дитем! Подай! Подай, боярыня!

— Шестым дитем? Сыночком?.. А се добро! Быть по сему. На рубль, на сыночка. Возьми. Счастливый путь!

Духовник на ноги поднялся и звякнул серебром.

— Спаси Христос, боярыня… За веру жертва могла быть и поболе. Но и на том спаси Христос.

— За веру, отче, я серебром не жертвую.

— Ну, да прощай, — и глазом не моргнув, он поклонился в пояс. — Не поминай уж лихом. Нужда, боярыня, нужда!

Она же дверь за ним закрыла и не сдержала слез.

— Шестым… Сыночком… Да я готова нищей стать! Безродной, черной крестьянкой! Готова в ссылку и опалу до часу смертного — лишь бы избавиться от вдовства! Да я в тебя озолотила, позволь ты стать женою мужней! Дитя родить…

Под утро прискакал боярин — сам конный, подводная лошадь с седлом персидским, для княжон. У коновязи спешился, к воротам подошел. Повсюду, насколько глаз хватал, лежали нищие, кто на сырой земле, кто на подстилке — весь Разгуляй сопел

и трясся в лихоманке. И лишь верижник, стоя у ворот, крест над главой держал.

— Изыди, сатана! Вон, вон! Не то убогих подниму!

Князь встал пред ним и усмехнулся.

— Ты жив еще?

Тот будто бы признал, крест опустил и вдруг беззубо шамкнул:

— Покуда жив…

— А что невесел?

— Да скоро смерть моя… Все ходит, ходит за спиной. И эдак, эдак, — под коленки…

— Скажи мне, обреченный… Скорбящая вдова, боярыня… что с ней? Жива ль, здорова?

— Э-э, нет, ступай отседова, ступай! — и князя оттолкнул. — Не велено пущать! Ишь, что ему! Жива ль здорова! Что за нужда?

— Да погоди, верижник… Не велено? Но кем? Ужели снова Аввакум?..

— Поди, поди! Ты сатана! Ведь я признал тебя, треклятый!

Князь осенил себя крестом.

— Позри, я православный!

— А ты прикинешься — недорого возьмешь! Сгинь, сгинь, нечистый!

— Довольно, не юродствуй! — боярин за вериги взял и над землей приподнял. — Кто не пускать велел?

— В сей час же отпусти! — и словно уж, скрутился. — Эй, братия, вставай! Разбойник се и вор! Боярыню пришел пограбить! Ратуй, народ честной!

И в тот же миг весь Разгуляй содрогнулся, зашевелился, и сотни рук, чудовищу подобно, сплелись и потянулись к горлу. Князь ужаснулся весело.

— Сколь мерзости вокруг! — верижника поставил и кнут достал. — Ужо я проучу!

Пожалуй, четверть часа свистела плеть, но под нею всякий раз оказывалось пусто! Толпа убогих, слившись в едину плоть, смолою черною текла и извивалась, и тот час расступалась — плетеный кнут сек землю! И был лишь смех в ответ, оскал беззубый да ругань лютая!

— Должно, устал! — над ухом хохотнул верижник. — Народ сей — обух! Что против плеть? Убогие сказали — не пускать, и ведь не пустят!

— Твоя взяла! — боярин кнут заткнул. — Ты будто голова средь них, — к тебе и обращаюсь. Пусти! Одним бы токмо оком глянуть! Молю тебя! Ты не всегда верижник был, а был когда-то молод и ведал страсть любви. Коль ведал, то пусти! Смерть ходит за тобой, но и за мною тоже. Ежечасно я чувствую, как дышит мне в затылок… Увидеть надобно боярыню!.. А после умереть. Услышь меня, старик! Мне завтра должно к царю идти, со словом… Один лишь день в запасе!!

Верижник сделал знак и усмирил толпу.

— Пустить тебя?.. А что ты дашь? Ведь даром-то и чирей не садится… Сам Бог велел чертям и бесам не спускать.

— Я православный суть! Се крест тебе! — и распустив рубаху, нательник показал.

— Теперь я верю, — рукою потянулся. — Да что там, на гайтане?

— Вещица заказная, суть, оберег от смерти.

— Пожертвуй мне! Тогда впущу.

— Да полно, дед! На что тебе?.. Вот перстень с изумрудом. На-ка, возьми!

— Не-ет, перстень мне не нужен. Грош цена. Дай мне вещицу! Дай ладанку свою! Ей-ей, впущу. А то убогих кликну! Эй!..