Скорбящая вдова

Князь Тьмы затрясся, искривился и, ногу волоча, запрыгал в двери. Она же меду испила и ковш метнула вслед. И молвила с тоской:

— Всех прогнала, ни слуг, ни нищих в доме. И сатану исторгла! Убежал… И время в погулять, да что-то нет желанья. Так скушно стало… И мед горчит, и власяницы нет… Мне бы людей сбирать по зернышку, как птице, возле себя держать, я же одна осталась. Вот бес и искушает…

16.

Без малого еще седмицу, спины не разгибая, не выпуская цепь из дланей, распоп молился — так искренне и страстно,

что над устьем ямы восстал столб света! Боярином побитый, хиреющий стрелец уж свыкся с чудесами! Однако же подполз и, свет сей загребая, умылся и напился им. И часу не прошло, как раны зажили, а язвы затянулись, но вместо радости он ощутил тоску и совесть.

— Коли желаешь, отпущу, — сказал сидельцу в яме. — Как ночь придет, я лестницу подам.

— Спаси Христос, — смиренно отвечал. — Вот государь придет и сам подаст. А ты служи пока.

И государь пришел! Сказать по правде, прибежал, со свитою, с князьями. То ль божий страх объял, то ль смертная печаль: по кругу к яме встали и молча зрят. Живьем бы съели, разорвали, но ужас охватил!

Распоп же приподнялся, скуфейку набок.

— Невеста примерла? Иль что еще стряслось?

Тишайший аж с лица слинял — и побелел, и нос раздулся: знать, в точности сказал! Но добивать не стал — суть, пощадил его.

— Признаюсь, помолился и был услышан, — сказал смиренно. — На все Господня воля… Да не кручинься, царь, возьми другую деву. Гагарину возьми Анисью. Иль у Волконских есть девица, Авдотья именем. Заглянешь в очи — любое горе вмиг забудешь…

Но, обернувшись, вдруг онемел и замер. Достойный, благородный муж, стыдливый Воротынский — во гневе яростном и кровью налился — соломиною ткни, так треснет рожа.

— Что встали, ироды? — возгневился Тишайший. — Достаньте мне его!

И с хрустом сжал персты.

Стрельцы за лестницей к стене и диво — с ними царь! Сам нес и сам спускал стремянку, да за концы держал, чтоб не шаталась. Распоп из ямы вылез, душа затрепетала, тоскливый страх за сердце взял, но цепь поднял — перекрестился:

— Со мною Божья сила! Пытай!

Тишайший отвернулся и слова не сказал, но князь за цепь ножную — и наземь опрокинул, ибо оголодал распоп и легкий стал.

— Где Приданое Софьи? Ответствуй, вор! — и плеть поднял. — Ведь насмерть засеку!

Распоп на миг смешался: что есть сие? Почто опять пытают, коль все сказал на дыбе? На йоту не солгал, да и Пилат Елагин, в сыске бывший, все подтвердил…

И осенило вдруг… Да Истину украли! Приданого лишили, и посему так гневен Воротынский, и государь взбелел, и вон как суетится!

Но кто посмел? Кто упредил?!. Иль Божье наказанье отступнику-царю?

— Коль надобно — секи, — распоп аж взвеселился. — Сие мне благо. Эй, люди! Братия! Позрите! Светлейшие князья, вельможи! Сам государь за благочестье древлее страдальца убивает! Да нет на нем креста!..

И верно, из келий братских, погребов и прочих дыр монахи

показались, ибо в обители известно было, кто в яме земляной сидит.

— Охолонись-ка, князь, — Тишайший мрачен был и озирался. — Напрасно не усердствуй.

— Дозволь мне, государь! — взмолился Воротынский и на колена пал. — Коли моя вина — грех искуплю! На дыбу вздерну! Спущу три шкуры — скажет!

— Свою побереги…

— На что спускать? — страдалец усмехнулся. — Ретивый стал, должно, по горло обмарался… Без пытки и отвечу. Не тщись вернуть Приданое, оно в надежном месте.

Князь пятнами пошел.

— Се он похитил! Он украл!

— Да нишкни, пес, — Тишайший отмахнулся. — Не смей встревать… Так ты, распоп, украл?

— Крадут чужое. А что твое, чем ты владеешь, как можно красть? — распоп играл цепями. — Ты Истину отверг и, приняв ересь, Россию расколол. Кто был отступник? Кто благочестье древлее отринул, а вкупе с ним Приданое, суть, кладезь знаний и православный мир — суть Третий Рим? Кто изменил дедам своим, святым отцам, что веру пестовали, будто чад своих? Кто ныне в скверной яме, ты иль я?.. Теперь помысли, государь: кому оно принадлежит? По совести и праву? Тем, кто за мной идет, презрев земное! Тем страстотерпцам огнепальным, кто Христу подобно принимает муки!

Царь будто бы внимал и кутался в кафтан — должно, знобило.

— Ты лепо рассудил, — сказал не сразу. — Тебя послушав, и сам готов поверить… Да токмо речь твоя суть ложь. Напраслину возводишь и грех чужой берешь. Навет сей князь бы не узрел, поелику виновен и мыслит оправдаться. Я ж вторю — ложь. Не завладел Приданым, хотя отай и жаждал. И не клянись, распоп. Мне ведомо, ты в Пустозерске был и не причастен…

— Почто ж устроил спрос?

— А любо мне прознать, кто навещал тебя…

Цепь перебрав по звеньям, Аввакум вздохнул:

— Ты ж меня упрятал. Никто узилища не ведал, никто не навещал. Один, как перст…

— Не лги, распоп, ныне не в духе я… Скорбящая в карете приезжала!

Он на своем стоял.

— Тебе наушники сбрехали!

— Кто приезжал еще? Боярин Вячеславов?

Сего развратника скрывать желанья не имел и выдал бы, однако в тот же час тень на вдову легла.

Лишь зубы стиснул.

— Сего боярина не знаю…

— Добро, — Тишайший сделал знак. — Послушаем, что караульщик скажет.

Стрелецкий голова и думный дьяк схватили стражника и на колени. Князь Воротынский плеть намотал на выю.

— Ответствуй государю: боярыня сидельца навещала?

Тот засипел и очи выкатил.

— Ни, господин… И близко не бывало.

Распоп вскочил — и вровень с государем.

— Меня души! Не мучь безвинного стрельца, не сотвори греха! Христом тебя прошу!

Но государь, потупившись, стоял и будто бы не слышал, а Воротынский, коего прежде тошнило от вида казни, ногой упершись в грудь, плеть натянул.