Скованный ночью

Кунц Дин Рей

А сейчас — возможно, впервые в жизни — Лилли ощущала свою беспомощность в борьбе с тем, чего она не понимала и не могла понять. На этот раз веры в собственные силы было недостаточно. Ей оставалось только ждать. Ждать, что Джимми найдут живым и здоровым. Мертвым. Или случится самое страшное, и ей придется ждать всю жизнь, так и не узнав, что с ним случилось. Эта невыносимая беспомощность заставляла ее ощущать гнев, ужас и скорбь одновременно.

Наконец она разжала руки.

В глазах Лилли блеснули слезы, которых она больше не могла скрыть.

Я думал, что она потянется ко мне, и протянул ей руки.

Однако она закрыла лицо ладонями, заплакала и пробормотала:

— Ох,

Крис, мне так стыдно!

Не зная, что заставляет ее стыдиться — то ли беспомощность, то ли неспособность держать себя в руках, — я обошел стол и привлек Лилли к себе.

Какое-то мгновение она сопротивлялась, но потом встала, обняла меня, уткнулась лицом в плечо и прерывающимся голосом произнесла:

— Я была… о боже… я была так жестока к тебе…

Пораженный до глубины души, я пролепетал:

— Нет, нет, Лилли… Ты что, Барсук? Никогда такого не было…

— У меня не хватило… духу, — она дрожала как в лихорадке, с трудом выталкивала из себя слова, стучала зубами и цеплялась за меня, словно потерявшийся испуганный ребенок.

Я крепко обнимал ее и не мог вымолвить ни слова, как будто ее боль передалась мне. До меня начинало доходить, что именно она имеет в виду.

— Я обещала, — невнятно пробормотала она, задыхаясь от раскаяния. — Обещала. Но я не… смогла… когда дошло до дела… не смогла. — Лилли судорожно вздохнула и вцепилась в меня еще сильнее. — Я говорила, что мне все равно, но оказалось, что нет.

— Перестань, — прошептал я. — Все хорошо. Все правильно.

— Твое отличие, — сказала она, и на сей раз я понял. — Твое отличие. В конце концов оно сыграло свою роль. И я отвернулась от тебя. Но ты здесь. Когда понадобилось, ты пришел.

Бобби вышел с кухни на крыльцо. Нет, на заднем дворе не было ничего подозрительного. И вышел он не потому, что хотел оставить нас наедине. Напускное бесстрастие было броней, за которой прятался мягкосердечный, сентиментальный Бобби Хэллоуэй, которого, по его мнению, не знал никто. Даже я.

Саша пошла следом за Бобби. Когда она посмотрела на меня, я покачал головой, убеждая ее остаться.

Сбитая с толку, она стала вновь собирать на стол и сменила нетронутую чашку с остывшим чаем.

— Ты никогда не отворачивалась от меня, никогда, никогда, — сказал я Лилли, гладя ее по волосам и желая никогда в жизни не слышать этих слов.

Четыре года — с тех пор, как нам исполнилось шестнадцать, — мы мечтали пожениться. Но мы повзрослели и однажды поняли, что наши дети тоже могут страдать ХР. Я мирился со своей болезнью, однако не мог обречь на то же своего ребенка. Но даже если ребенок и не унаследовал бы этот ген, его ожидало сиротство, потому что я не рассчитывал жить долго. Хотя я мог бы прожить с Лилли и без детей. Она хотела иметь семью, что было справедливо и правильно. Ей приходилось бороться с вероятностью остаться молодой вдовой и со зловещей перспективой стать свидетельницей быстро развивающихся немощей, которые должны были поразить меня в последние годы, физических и духовных: запинающейся речи, потери слуха, неконтролируемой дрожи головы и рук, а то и слабоумия.

— Мы оба знали, что это должно кончиться, оба, — сказал я Лилли. Это было правдой, потому что позже я осознал, какому страшному испытанию хотел подвергнуть ее любовь.

Честно говоря, я мог уговорить ее выйти за меня и обречь на жизнь со слабоумным инвалидом: ее близость сделала бы мой закат менее пугающим и более терпимым. Мог закрыть глаза на то, что порчу ей жизнь из-за собственного эгоизма. Я не гожусь в святые, потому что не лишен себялюбия.

Однажды она дерзнула высказать робкие сомнения; спустя неделю я неохотно понял, что ради меня она пойдет на любые жертвы — а я был готов позволить ей это, — но любовь, которую она будет испытывать ко мне после моей смерти, будет неизбежно испорчена сожалениями и горечью. А поскольку долго жить я не собирался, то таил про себя суетную мечту: тот, кто знал меня, должен был сохранить обо мне только светлую память. Я достаточно тщеславен и хочу, чтобы эту память лелеяли, чтобы обо мне вспоминали с любовью и смехом. В конце концов я понял, что для блага Лилли и моего собственного мы должны отказаться от мечты о совместной жизни, если не хотим, чтобы эта мечта превратилась в кошмар.

Сейчас, держа Лилли в объятиях, я понимал, что она чувствует себя виноватой в нашем разрыве, потому что первой заговорила о своих сомнениях. Когда мы перестали быть любовниками и договорились быть просто друзьями, меня продолжало тянуть к ней. Я впал в меланхолию, замкнулся, и мне не хватило доброты и человечности, чтобы поговорить с ней. Тем самым я заставил ее ощутить чувство вины и теперь, по прошествии восьми лет, должен был излечить нанесенную мной рану.

Когда я начал говорить это, Лилли пыталась возражать. Она привыкла осуждать себя, все эти годы мазохистски каялась в воображаемой вине, с ощущением которой не хотела расставаться. Раньше я считал, что она не хочет смотреть мне в глаза, потому что я не смог найти Джимми; как и она, я привык мучить себя угрызениями совести. Таковы последствия изгнания из рая. Осознанно или нет, но все мы чувствуем пятно на душе и пользуемся любой возможностью соскрести это пятно стальной щеткой.

Я держал в объятиях это дорогое мне существо, уговаривал, пытался убедить в том, что был жадным эгоистом и восемь лет назад едва не заставил ее пожертвовать ради меня своим будущим. Намеренно снижал сложившийся у нее мой образ. Это оказалось самым трудным делом на свете… потому что, обнимая Лилли и вытирая ей слезы, я понимал, что все еще дорожу ею и отчаянно хочу, чтобы она вспоминала обо мне светло, хотя мы больше никогда не будем любовниками.

— Мы поступили правильно. Оба. Если бы восемь лет назад мы этого не сделали, — заключил я, — ты бы не нашла Бена, а я Сашу. Это были самые драгоценные мгновения в нашей жизни — твоя встреча с Беном, а моя с Сашей. Святые мгновения.

— Я люблю тебя, Крис.

— А я тебя.

— Не так, как когда-то.

— Знаю.

— Лучше.

— Знаю, — повторил я.

— Чище, чем прежде.

— Можешь не говорить.

— Не потому, что я была готова пойти против всех и любить тебя, несмотря ни на что. Не потому, что ты другой. Теперь я люблю тебя, потому что ты — это ты.

— Барсук… — сказал я.

— Да?

Я улыбнулся.

— Закрой рот.

У Лилли вырвался не то смешок, не то всхлип. Вернее, и то и другое. Она поцеловала меня в щеку и села на место, слегка успокоившаяся, но все еще снедаемая страхом за сына.

Саша поставила на стол другую чашку. Лилли взяла ее за руку и крепко сжала.

— Ты читала «Ветер в ивах»?

— Нет, пока не познакомилась с Крисом, — ответила Саша. Даже при свечах на ее щеках были видны слабо мерцавшие дорожки слез.

— Он называл меня Барсуком, потому что я заступалась за него. А теперь он мой Барсук. И твой тоже. А ты его, правда?

— Она здорово умеет размахивать дубиной, — отозвался я.

— Мы найдем Джимми, — сказала Саша, избавляя меня от необходимости повторять это немыслимое обещание, — и привезем его тебе.