Скрещение судеб
Шрифт:
…Когда я получила деньги, я, знаешь, купила себе телогрейку, юбку, тапочки, еще непременно куплю валенки, потом я за всю зиму заплатила за дрова, потом я немножечко купила из того, что на глаза попалось съестного, и это немножечко все сразу съела, как джеклондоновский герой. Тебе, наверное, не интересны все эти подробности? Дорогой Борис, твои книги еще раз остались «дома», то есть в Рязани. Я очень прошу тебя — создай небольшой книжный фонд для меня. Мне всегда нужно, чтобы у меня были твои книги, я бы их никогда не оставляла, но так приходится…» [165]
165
Во время ареста книги были изъяты.
В сентябре Алю переводят на работу
В документах обнаружена справка: «Выписка из протокола № 20 по Туруханскому РДК (рабочий Дом культуры) от 14 сентября 1949 года. Считать принятой на работу художника РДК гражданку Эфрон Ариадну Сергеевну с 15.IX.1949 с окладом по смете». И чья-то неразборчивая подпись. «С окладом по смете», — но как раз оклада-то художника в клубе и не было, и Але приходится по несколько месяцев работать, не получая ни копейки, ибо клуб никак не мог справиться со сметой и выкроить хоть нищенские деньги. Да и руководство клуба не очень волновал вопрос, что гражданка Эфрон сидит без зарплаты, ибо все равно этой гражданке Эфрон деваться из Туруханска некуда!
«Дорогие мои Лиленька и Зина! С некоторым запозданием поздравляю вас с 32-й годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции и надеюсь, что вы хорошо провели этот замечательный праздник. Вы не обижайтесь, что не смогла я вас поздравить своевременно, но вся подготовка к праздникам прошла у меня настолько напряженно, что не было буквально ни минутки свободного времени. В этих условиях работать необычайно трудно — у Дома культуры ни гроша за душой, купить и достать что-либо для оформления сцены и здания невозможно, в общем, помучилась я так, что и передать трудно. Сейчас, когда эта гора свалилась с плеч, чувствую себя совсем, совсем больной, столько сил и нервов все это мне стоило. Праздновать не праздновала совсем, а поработать пришлось много-много.
У нас уже морозы крепкие, градусов около —30. Представляете себе, какая красота — все эти алые знамена, лозунги, пятиконечные звезды на ослепительно белом снеге, под немигающим, похожим на луну, северным солнцем! Погода эти дни стоит настоящая праздничная, ясная, безветренная. Ночи — полнолунные, такие светлые, что не только читать, а и по руке гадать можно было бы, если бы не такой мороз! Было бы так все время, и зимовать не страшно, но тут при сильном морозе еще сногсшибательные ветры, вьюги и прочие прелести, которые с большим трудом преодолеваются человеческим сердцем и довольно легко преодолевают его.
Воду и дрова возим на собаках — кажется, пишу об этом в каждом письме, настолько этот вид транспорта кажется мне необычайным. Представляете себе — нарты, в которые впряжены 2–3–4 пушистые лайки, которые, лая и визжа, тянут какое-нибудь бревно или бочонок с водой. Потом на них находит какой-то стих, они начинают грызться между собой, и все это сооружение летит под откос вверх тормашками, сопровождаемое выразительным матом собачьих хозяев. Здешние обитатели говорят на многих и разных языках, но ругаются, конечно, только по-русски. Живут бедно, но зато празднуют так, как я в жизни не видывала, — варят какую-то бражку, гулять начинают с утра, к вечеру же все, старые, малые и средние, пьяным-пьяны. По селу ходят пьяные бабы в красных юбках, ватных штанах и поют пьяными голосами пьяные душещипательные песни, мужики же все валялись бы под заборами, если были бы заборы — но последние к зиме ликвидируются, чтобы не пожгли соседи. Где-то кого-то бьют; где-то сводятся старые счеты, кого-то громогласно ревнуют — Боже мой, как все это далеко, далеко и еще тысячу раз далеко от Москвы! Потом начинается утро, и — все сначала…»
Наблюдательность и интерес ко всему, что вокруг, что она видит, — не оставляют ее и здесь, она стремится запечатлеть это в слове. Вот еще отрывок из письма уже к Борису Леонидовичу о приезде кандидата в депутаты Верховного Совета, капитана парохода, вернее о прилете его в лютой мороз.
«…И вот с аэродрома раздался звон бубенцов. Мы-то знали, что с аэродрома, но казалось, что едет он со всех четырех сторон сразу, такой здесь чистый воздух и такое сильное эхо. Когда же появились кошевки, запряженные низкорослыми мохнатыми
Ты знаешь, я так люблю всякие демонстрации, праздники, народные гуляния и даже ярмарки, так люблю русскую толпу, ни один театр, ни одно «нарочное» зрелище никогда не доставляли мне такого большого удовольствия, как какой-н.б. народный праздник, выплеснувшийся на улицу — города ли, села ли.
То, чего мама терпеть не могла».
Марина Ивановна когда-то сказала про Алю, что она «И похожа на меня и не-похожа. Похожа страстью к слову, жизньюв нем (о, не влияние! Рождение), не похожа — гармоничностью, даже идилличностью всего существа (о, не от возраста!..)». Страсть к слову останется у Али до конца ее дней! Гармоничность — уйдет… Идилличностьбудет помогать ей выжить и жить…
Борис Леонидович как-то написал ей: «Если несмотря на все испытания ты так жива еще и не сломлена, то это только живущий Бог в тебе, особая сила души твоей, все еще торжествующая и поющая…»
А об описании выборов: «Получил замечательное твое, по обыкновению, письмо в ответ на мои гриппозные и отвечаю, по обыкновению коротко и второпях.
Чудно ты написала о приезде депутата, о встрече его и о себе…»
Живет Аля с Адой Шкодиной. Ада Шкодина, в девичестве Федерольф, будучи от роду двадцати двух лет, вышла замуж за англичанина, который преподавал английский язык на курсах, где она училась. Он приехал в Россию помогать строить новое социалистическое общество. Потом Ада года два с половиной жила в Англии, потом она рассталась со своим мужем и вернулась на родину, это было в конце двадцатых годов. Она успешно преподавала английский язык в университете, позже в Промакадемии, в Ифли; занималась спортом, вышла замуж за русского, была счастлива. В 1938 году ее посадили. Никакого особого дела на нее не заводили, следователь просто спросил ее — может ли она опровергнуть тот факт, что была замужем за иностранцем и жила за границей? Нет, конечно, опровергнуть она этого не могла, что было — то было! Ей дали 58 статью ПШ (подозрение в шпионаже!). Свой срок она отбыла на Колыме. Затем поселилась в Рязани, преподавала в педагогическом техникуме. Встретились они с Алей, как уже говорилось, в тюрьме, когда обеих взяли по второму разу…
В Туруханске они снимают угол у одной старой ведьмы, как они зовут хозяйку Зубариху. Хатенка покосившаяся, холодная, вечером приходится выдвигать койки на середину комнаты, а то за ночь одеяло примерзает к стене, под кроватью лежит слой снега, в общем, как говорит Аля, «ледяной домик Анны Иоанновны».
«Миленькие, — пишет она теткам, — вы спрашиваете, с кем я живу, живу я с очень милой женщиной, с которой мы ехали вместе с самой Рязани, она там тоже преподавала. Живем мы с ней в общем довольно дружно, хотя очень друг на друга не похожи — у нее кудрявая и довольно пустая голова, в которой до сих пор очень прочно сидят воспоминания о браках, танцах и флиртах, хотя она и старше меня на десять лет. Кроме того, она, мягко выражаясь, чрезмерно разговорчива, что очень утомляет, так как я и без того на людях, но сердце у нее золотое и человек она благородной души и таких же поступков…»
И в другом письме:
«…Моя партнерша по жилью, жизни и прочим делам очень славная, прекрасной души человек, мы привыкли друг к другу и живем одной семьей, но ужасно с ней мы разные: она очень нервная, неуравновешенная, безумно разговорчивая и много в ней чего-то поверхностного — очевидно, еще живо прежнее отношение к жизни женщины, еще недавно избалованной вниманием окружающих при своей к ним невнимательности, легким удачам и т. д. Теперь жизнь сама к ней относится иначе, молодость и миловидность прошли, настала пора жить чем-то подлинным, своим, а подлинного своего-то и нет в резерве. Поговорить с ней можно о хозяйстве и о чем-нибудь приятном, а так не о чем, впрочем, все же главное в том, что она человек глубоко порядочный и очень хороший, это как-то решает все, и вдвоем нам легче жить, хотя бы в отношении хозяйства…»