Слабая женщина, склонная к меланхолии

Волчок Ирина

— Почему это двое? — тоже удивилась Ася. — Ничего не двое. Четверо. И почему это маленькие? Всякие. То есть и маленькие тоже есть. И средние. И большие… Вернее, большой только один. Но это — дело времени. Они так растут, так растут… Не успеешь оглянуться — все большими станут. Ну все, доклад окончен. До завтра. Конец связи.

Она сунула телефон во внутренний карман куртки, опять натянула перчатку, поправила сдвинутый во время разговора шлем и понеслась по вечернему городу, с наслаждением ощущая силу и не ощущая никакой меланхолии.

Глава 4

Дети действительно ее ждали. После дневного дежурства — вечером, после ночного — утром. Они всегда ее ждали. Соня два раза даже в школу опоздала. Ася два раза задержалась после ночного дежурства, и Соня просто не пошла в школу, пока

ее не дождалась. После второго такого случая Ася провела со всеми серьезную воспитательную беседу. Об экстренных операциях, которые бывают — тьфу-тьфу-тьфу — не часто, но когда бывают, то о конце дежурства думать было бы странно и даже противоестественно. Во время таких операций хирургу необходимы спокойствие духа и предельная концентрация внимания. А какое спокойствие и какая концентрация могут быть у хирурга, если он будет думать не о том, как спасти зрение человеку, а о том, что некоторые дети не идут в школу, как положено, а сидят, как хотят, дома и ждут его?… В смысле — хирурга. В смысле — ее, Асю. Так что не надо ее расстраивать. Надо делать, что положено, соблюдать режим и думать своей головой. Все все поняли? Ну и хорошо. Пора понимать, все-таки большие уже.

Ничего они не большие. Соврала она квадратному про больших. Никаких больших, никаких средних — все четверо маленькие. Даже Митька маленький, несмотря на свои четырнадцать с половиной лет и метр семьдесят семь длины. Ширины у Митьки практически не было. Только что плечи, но и те как из фанеры вырезаны. Если в профиль — так, ерунда, какие-то незначительные сантиметры. Сухостой. Шест на ходулях. Спасибо еще, что здоровенький.

Митька, наверное, услышал ее мотоцикл издалека — когда она подкатила к дому, он уже ворота открывал. Ухватился за руль, нетерпеливо затоптался, дожидаясь, когда она слезет, — и тут же взгромоздился в седло сам, со счастливым вздохом. Ну и какой же он большой? Совсем ребенок. Дорвался до взрослой игрушки. Митьке было раз и навсегда запрещено гонять на мотоцикле по улицам… То есть не навсегда, а до тех пор, пока права не получит. Вот он и подкарауливал Асю после дежурств, чтобы прокатиться хоть по двору, десять метров от ворот до старого сарая, преображенного его стараниями во вполне пристойный гараж.

Ася, снимая на ходу перчатки и шлем, пошла к дому, с каждым шагом, как всегда, ощущая возвращение. Это она за собой заметила чуть ли не с первого дня, с того самого дня, когда Светка и примкнувшие к ней товарищи привезли ее, спящую, растерянную и — не будем скрывать — просто больную в дом тети Фаины. В чужой дом. С тех пор, возвращаясь даже после короткого отсутствия в этот фактически и сейчас чужой дом, она каждый раз чувствовала, что возвращается к себе. Двадцать три неторопливых шага от ворот до крыльца, и с каждым шагом чужое, постороннее, раздражающее или просто не важное, что окружало ее или жило в ней там, за пределами этого дома, уходило, растворялось, исчезало и забывалось. Если что-то не исчезало и не забывалось — значит, это было нужным для дальнейшей жизни. Примета такая. Незабытое становилось предметом размышлений и переживаний. Оставалось в ее жизни навсегда. Главное — это чтобы именно в доме все обдумать и пережить. Дом на эти процессы влиял как-то очень правильно.

Однажды Ася поделилась с тетей Фаиной своими соображениями о влиянии дома на ее умственные процессы и общее состояние психики.

— А как же, — без удивления согласилась тетя Фаина. — Любой дом влияет, дело известное. А этот очень хорошо влияет, правильный дом, с умом люди строили, с душой. И на меня он влияет, я тут кайфую. И ребятишки тоже кайфуют. И кто ни придет — прямо сразу и радуется… И успокаивается, и душой мягчает… И прямо так все и говорят: хорошо, мол, в доме, так бы и жил, так бы и жил… — Тетя Фаина помолчала, о чем-то подумала с озабоченным лицом и неожиданно добавила: — А вообще ты насчет дома сильно-то не заморачивайся. Дом как дом. А то возьмешь в голову глупость какую-нибудь, начнешь про энергетику всякую думать… Я, Аська, суеверий не люблю. Подумаешь — дом! Стены да крыша. Чего это они действуют? Ничего они не действуют, просто молча стоят, спасибо, что не падают… Аська, а что тебя колдуньей зовут — так это по глупости. Ты, случайно, сама-то не поверила? Смотри у меня!

Тетя Фаина была человеком редкой трезвости ума. Во всякую мистику, астрологию и прочую

хиромантию не верила категорически. Тех, кто верил, — жалела, как больных. Тех, кто проповедовал, — презирала, как мошенников, наживающихся на чужой болезни. Бдительно стояла на страже душевного здоровья родных и близких. Поскольку родными и близкими тетя Фаина считала практически все население земного шара — со стороны Пушкина, Гейне, Чингисхана и прочих возможных родственников, — то стоять на страже было затруднительно, что тетю Фаину чрезвычайно огорчало. Будь ее воля, она бы уж разобралась по-своему со всеми экстрасенсами… Она бы этих магов посадила на недельку в сарай, на хлеб и воду, подержала бы их без вина, без табака и без таблеток от похмелья… Маг, говоришь? Так вот превращай соломенную подстилку в импортный диван, воду — в шампанское, хлеб — в торт «Наполеон», а козьи орешки — в лекарство от ста двадцати восьми болезней. Никак? Может, тебе просто недельки мало? Сиди дальше, мне для тебя ни соломы, ни воды, ни козьих орешков не жалко, маженька дорогой. Осознал? Ну так и магуй отсюда бегом прямо на телевидение, повинись в прямом эфире перед обманутым народом, раздай награбленное, сдайся прокурору и больше никогда намеренно не доводи людей до сумасшествия, за это статья полагается.

Тетя Фаина очень огорчалась, что не может хоть одного мага отловить и перевоспитать до публичного покаяния. Зато с любыми проявлениями их вредоносной деятельности вела ожесточенную борьбу на всех фронтах. Смеялась над приметами, учила детей всяким фокусам с воспламенением от взгляда, исчезновением предметов и двиганьем стальной скрепки «силой мысли», с особым удовольствием рассказывала, из чего и как сделали привидение, летучего вурдалака или скорпиона величиной с трактир в каком-нибудь мистическом триллере, и ругала сказочных волшебниц и фей за то, что те мыслили узко, без размаха и фантазии. Подумаешь, платье для Золушки! И то — только до полуночи… А чтобы свое волшебство направить на излечение мачехи и ее дочек от эгоизма, злобы и глупости — это что, в голову фее не пришло? Любому нормальному человеку пришло бы, а феям волшебным не пришло! Да просто слабо им настоящие чудеса творить. Так, на глупости только и способны были.

Дети очень любили разговаривать с тетей Фаиной — не только о вреде суеверий, вообще на всякие темы. Судя по всему, и сейчас они о чем-то разговаривают. О, борьба добра и зла! Круто.

— Что это еще за дьявол? — насмешливо говорила тетя Фаина. — Никаких дьяволов не бывает. Ни с рогами, ни безрогих — никаких. Глупые выдумки. Это люди так собственное зло назвали, чтобы было на кого свою вину свалить. Гадость какую сделал: я, мол, не виноват, бес попутал. Замысливает что-нибудь против людей, а сам в уме держит: это не я, это меня черти раздирают. Не хочет себя в человеческом образе держать, удобней ему скотом жить: это в меня дьявол вселился… Черти-дьяволы во всем виноваты, а он ни в чем не виноват. А что сам в себе зло растит — так кто ж в этом признается?

Что-то тихо спросила Наташа, Ася смысла вопроса не уловила, услышала только слово «вселился».

— А понимать надо! — серьезно ответила тетя Фаина. — Всегда думать надо: что это — добро или зло? Как только подумал что-нибудь плохое — считай, это зло в тебя вселилось. Это еще не беда, это со всяким может случиться. Но кто-то с плохими мыслями борется, прогоняет их, понимает, что поддаваться им нельзя, — вот так зло в себе и побеждает. И никто в него не вселяется. А кто-то с плохими мыслями не борется. Наоборот — думает все хуже и хуже, а потом уже и делает что-нибудь плохое, а потом уже решает: ну и ничего, и еще хуже можно делать… Вот так зло в нем и растет. Бывает, так разрастается, что уже ничего человеческого не остается, одно только злое зло. И все, и погиб человек, скормил себя злу.

— А, я понял! — громко и восторженно сказал Василек. — Дьявол — это как вирус! Он заражает! От него лечить надо, а если не лечить — тогда он же все сожрет!

Ася удивилась. Откуда бы Василек мог узнать о вирусах? Да еще так свободно и так уместно оперирует понятием… Гениальная ассоциация.

Тетя Фаина, кажется, тоже удивилась. Помолчала, позвенела посудой, уважительно согласилась:

— Василек, ты очень правильно понял. Ты молодец. Надо же, как хорошо сказал: зло — это вирус. Болезнь. Если вдруг заразился — лечиться надо. А то и погибнуть можно. А какое лекарство от зла?…