Сладостное заточение

Олтедж Нева

Мой сводный брат был арестован за убийство человека, убившего Элмо, когда мне было три года. У меня нет никаких воспоминаний о нем. Ни Нера, ни я не видели Массимо с той ночи, когда умер Элмо. Массимо не разрешает никому, кроме моего отца, навещать его в тюрьме, а папа почти никогда ничего не рассказывает нам о нашем сводном брате. Несмотря на то что формально мы с ним семья, для меня и моей сестры он практически незнакомец. Но с тех пор как умерла мама, я даже не уверена, что эта связь сохранилась.

Перед смертью я спросила маму о фотографии, которую она хранила на комоде: на ней она была запечатлена с парнем лет пятнадцати. У него были темные

волосы, как и у нее. Мне было любопытно, что это за парень, и она рассказала мне, что его зовут Массимо, и поделилась парой историй из его детства. Мне нравилось их слушать, но ей было грустно говорить о моем сводном брате, поэтому она делала это редко. Она пыталась скрыть горе от того, что ее ребенок столько лет провел в тюрьме, осыпая Неру и меня всей своей любовью. Лаура Веронезе была теплой, ласковой женщиной и лучшей матерью, о которой только можно мечтать. Но даже в детстве я видела боль в ее глазах. Боль всегда была там. Она умерла от эмболии, когда мне было девять. И хотя врач сказал, что у нее разорвался огромный тромб в ее кровеносной системе, я уверена, что истинной причиной ее смерти было ее разбитое сердце.

Говорят, что технически невозможно умереть от боли в сердце, но я с этим не согласна. Я уверена в этом, потому что именно так я себя чувствовала, когда папа сказал нам с Нерой, что мамы больше нет. Мы закрылись в моей комнате и плакали, прижимая к себе платья, которые она для нас сшила. Хотя у нас было много денег, и мама могла позволить себе купить нам все, что мы хотели, большую часть одежды она предпочитала шить сама. Поэтому вскоре начала шить и я. Это как-то сближает меня с ней.

Когда мамы не стало, Массимо был единственным членом семьи, кроме папы и Неры, который у меня остался. Он не жил за границей, но он был настоящим. Именно поэтому я вырвала лист бумаги из блокнота и написала письмо сводному брату, которого даже не знала. Он мог жить на другой планете, что казалось идеальным для задания.

Наверное, он рассмеялся, когда получил письмо от меня. Я даже не помню всего, что я в нем написала. Там было что-то о том, что я претендую на набор модных ручек, которые нашла в коробке с его именем в подвале. Кажется, сначала я сформулировала это как вопрос — спрашивала, могу ли я их взять, — а потом вычеркнула предложение и переписала его как заявление, чтобы он не мог мне отказать. Я ждала его ответа, но он так мне и не написал. В конце концов я решила, что он, должно быть, выбросил его.

Я и не планировала продолжать писать ему письма.

Покончив со школьным заданием, я забыла о своей непрошеной и, вероятно, нежеланной словесной блевотине и продолжила жить своей жизнью. Пока не прошло несколько месяцев. И мне не захотелось выплеснуть свое разочарование кому-то, кто не осудит и не посмотрит на меня с жалостью. Или, что еще хуже, скажет мне, что я слишком остро отреагировала на то, что, должно быть, было просто случайностью.

На то, что какой-то придурок, который высмеивал меня за моей спиной, пролил сок на мое новое платье на день рождении Дании. Это не было случайностью! Поэтому, вернувшись домой, я снова написала Массимо и целых три абзаца возмущалась тем, какие же парни тупые. Затем, почувствовав себя лучше после признания своих проблем, и чтобы он не подумал, что я негативный человек, я добавила какую-то чушь об экскурсии и о том, как одну из девочек вырвало в автобусе, от того что та съела слишком много вредной пищи, хотя учительница предупредила ее, чтобы она не переедала. Я подумала, что он сочтет это забавным.

Ответа

не последовало.

Но я продолжала писать. Я писала письмо каждые пару месяцев, наполняя его глупыми, неважными вещами. Например, о том, кто приходил на шикарный обед в наш дом и какая еда была подана. Или как сантехник, который чинил нашу засорившуюся раковину, в итоге затопил кухню. Я также много ворчала о школе. Особенно о математике. И поскольку я так гордилась своим достижением, я даже послала Массимо эскиз первого платья, которое я сшила для себя.

Поскольку у меня всегда была тревожность, чтобы говорить с другими людьми или открыто говорить о своих чувствах, за последние два года письма Массимо стали своего рода снятием стресса. Это может показаться жалким, но я писала эти письма будто самому близкому другу, с которым я могла поговорить обо всем, что у меня было на уме. Я чувствовала себя в безопасности. Я знала, что он не будет меня критиковать или осуждать. Потому что, очевидно, Массимо изначально не читал мои письма. Он ни разу не ответил ни на одно из них.

Мне действительно нужен мой друг сейчас, когда я смотрю на рваное кружево в своей руке. Мой разум начинает гудеть от всего того, что я хочу сказать ему.

— Все в порядке, мисс Веронезе?

Я поднимаю глаза, встречаясь взглядом с Пеппе в зеркале заднего вида. Пусть он и одет в красивый темно-синий костюм, но вокруг него есть темная аура. Грубость, и, может быть, даже немного опасности. Он не кажется мне обычным старым водителем, даже если он работает им столько, сколько я себя помню.

— Да, все хорошо, — бормочу я.

Когда он снова смотрит на дорогу, я достаю свой фиолетовый блокнот и переворачиваю на чистую страницу, следующей за эскизом, блузки с красивыми рукавами-фонариками, над которым я работала. Достав ручку, я, как обычно, начинаю свое письмо со слов "Дорогой Массимо". Не то чтобы он был для меня "дорогим" или что-то в этом роде, просто так принято начинать письма.

Я трачу не менее десяти минут на описание сложных деталей блузки — начиная с трудностей в правильном выполнении выкройки, затем с усложнениями манжет и скрытой пуговицы сзади. После этого я перехожу к рассказу о тканях, которые я рассматриваю для пошива, перечисляя плюсы и минусы каждой из них.

Затем я сообщаю Массимо о барбекю, которое папа устроил в начале этой недели и на котором присутствовало большинство членов La Famiglia. Это было большое событие. Я пишу два абзаца, описывая наряды, а также сплетни, которые я подслушала за те пятнадцать минут своего присутствия там.

Когда слова ложатся на бумагу, я начинаю чувствовать себя лучше, но ситуация с Кеннетом все еще свежа в моей памяти. Оправившись от стычки с этим придурком и не желая сваливать еще одну груду своих бед к ногам сводного брата, я добавляю пару коротких предложений о том, что произошло. Я не вдаюсь в подробности и заканчиваю письмо тем, что называю Кеннета Харриса засранцем, который заслуживает быстрого пинка под зад.

Я подписываю письмо, как всегда, — Захара .

Мне нравится мое полное имя, но кроме моих учителей никто меня так не называет. Для остальных я всегда Зара. Когда я была маленькой, я не могла выговорить Захара. Я путалась в слогах и в итоге говорила «Зара». Это прижилось. Мне нравится мое имя, но сейчас кажется глупым просить всех называть меня Захарой. Так что я не заморачиваюсь.

— Пеппе, — я хлопаю водителя по плечу, — мне нужно ненадолго заехать на почту.