Слава не меркнет
Шрифт:
сбито 38 самолетов мятежников, в декабре еще 30, в январе 1937 года — 20.
Мало? Но нельзя к этим цифрам подходить с масштабом второй мировой войны.
Битва за Мадрид продолжалась. Она приняла затяжной характер. Франко не удалось войти в город 7
ноября. В сообщениях фашистского радио рубрику [67] «Последние часы Мадрида» заменила другая:
«Последние дни Мадрида». Легендарный город стоял как утес, и одна волна фашистского наступления за
другой разбивалась о него.
лишь потому, что фашистские летчики стали реже появляться над испанской столицей.
Теперь главная задача ложилась на наших бомбардировщиков. Это уже не дряхлые машины, а новенькие
«СБ», за которыми не в силах угнаться ни «Хейнкели», ни «Фиаты».
Спустя некоторое время в гости к летчикам приехал Мигель Мартинес. Щуря близорукие глаза за
толстыми стеклами очков, он осматривал их большое хозяйство, а потом его познакомили с Дугласом.
Вечером, вернувшись в свой номер в почти пустом огромном отеле «Палас», он записал:
«Генерал Дуглас, черноволосый, с длинным, молодым, задумчивым лицом, перебирает в памяти два
месяца отчаянной, смертельной борьбы за воздух, борьбы с опытным и наглым врагом:
— Судите сами. Нам пришлось первым в мире принять на себя удар вооруженного фашизма.
Вооруженного всей новейшей, передовой германской техникой. Ведь германская армия имела
выдающиеся заслуги в авиации во время мировой войны... Итальянская авиация считается тоже одной из
лучших в Европе. Короче говоря, то, что расписывалось разными пророками в романах о будущей войне,
— с этим мы встретились над Мадридом. И ничего. Как видите, бьем Герингу морду. .»
Приближался новый, 1937 год.
31 декабря истребители ждали гостей. В большом зале старинного монастыря францисканцев были
накрыты столы. Испанские кушанья и вина перемежались [68] с русской колбасой и водкой, всем, что
получили в подарок с родины летчики.
— У вас тут просто по-царски, — заметил, входя, Дуглас. Он был тщательно выбрит. Сиял белизной
воротничок его рубашки. Он оглядел стол и сказал Хулио: — Встречай гостей...
В зал вместе с большой группой испанских летчиков входили Миаха, Рохо, Кольцов, Лукач. Как и всегда, вначале обстановка была строго торжественной. Каждый думал о своем, поднимая первый бокал.
Летчикам виделась их далекая, заснеженная родина, над которой в этот час проносится перезвон
Кремлевских курантов. Испанцы думали о своей стране, обагренной огнем войны. И каждый думал о
победе.
— Трудным был этот год, — сказал Дуглас. — Но он позади. Мы выстояли. За победу в будущем году!
Зазвенели бокалы.
Вскоре в
песни, смотрели, как пляшут наши летчики. А потом и сами не остались в долгу. Барыню и гопак
сменили андалузские и арагонские танцы.
Раскрасневшийся после пляски, в которой он не отставал от других, Дуглас подсел к Лукачу. Он хорошо
знал книги этого человека, немало слышал о его мужестве и храбрости, но встречаться им еще не
приходилось.
— Как вам у нас? — спросил он.
— Как на родине, — ответил, довольно улыбаясь, Лукач. — Русские песни, танцы — люблю. Я, знаете
ли, вообще очень люблю музыку. Пожалуй, больше музыки люблю только книги.
— Я понимаю, как трудно было оставить вам, писателю, свое любимое занятие, — сочувственно заметил
[69] Дуглас. — Руки, наверное, чешутся взяться за перо...
— Руки чешутся, — усмехнулся Лукач. — Это верно... Но только по оружию, друже. По оружию. Сейчас
мой писательский долг, коль я опять надел эту форму, — Лукач похлопал себя по кителю, — бить эту
нечисть...
— У вас это неплохо получается, — сказал Дуглас.
— Не знаю, — ответил Лукач и задумался. Наверное, в эту минуту он был далеко от этого старинного
монастырского зала. А может, вспоминалось то, о чем он совсем недавно писал домой: «День и ночь у
меня только одна забота: сделать мое дело наилучше, наиточнее, наиполезнее. Кое-что мне удается. Я
получаю удовлетворение от того, что мои старые товарищи признали это, оценили и считают, что я не зря
тут болтаюсь.
Я здоров и работаю много. Это хорошо. И нужно. Это я делаю обоими плечами и со всей энергией. Надо
напрячь все силы для того, чтобы выбор, павший на меня, не был ошибочен...» — так писал домой Мате
Залка, ставший в Испании генералом Лукачем.
А что написал бы Дуглас? Его писем не сохранилось. Но он мог бы написать о себе то же самое.
Поэтому они так легко понимали друг друга.
— Вот ты, друже, — переходя на доверительный тон, обратился Лукач к Смушкевичу, — говоришь, что у
меня неплохо получается мое ратное дело. Так ведь в этой бригаде мое сердце. Я готов быть в ней
последним, лишь бы она была первой.
— Мы тоже хотим быть первыми, — засмеялся Дуглас. [70]
— Ну, с тобой мы поделимся, — шутливо ответил Лукач. — Ты бери небо, а я землю. Идет? И будем бить
их. — Он сжал руку в кулак. — А у кого это получится лучше, большого значения не имеет.
— Идет, — согласился Дуглас. — Это единственное, ради чего я готов пожертвовать первенством.