След 'Альбатроса' (Танцы со змеями - 1)

Христофоров Игорь

Все побежали по каютам, кубрикам, постам, туда, где шхерились до этой светлой минуты мочалки и мыло. Верхняя палуба вымерла, словно по команде боевой тревоги, но через минуту...

Нет, еще быстрее, чем через минуту, на посеревшей от дождя палубе "Альбатроса" стало тесно. Матросы и старшины, мичманы и офицеры, перестав быть матросами и старшинами, мичманами и офицерами, а превратившись просто в голых мужиков, гогочущей розово-бурой массой заполонили ют, шкафут, круто задранный вверх бак, самые шустрые залезли на артбашню, на мостик и надстройки.

Окладной, заполонивший все от горизонта до горизонта, дождь теплой, похожей на остывающий кипяток, водой поливал из дырявых

серо-синих комковатых туч враз потемневшее, вылинявшее море, черные скорлупки судов, кривую диаграмму берега. В онемевшем воздухе, который, кажется, никак не мог отделаться от удивления, что в это пекло, в этот вечный настой жары забрел дождь, испуганно замерли даже малейшие порывы ветерка, и капли падали отвесно, словно спускаемые на нитях. О палубу они бились беззвучно, о тент шлюпки - с шорохом комкаемой бумаги, а по пустым трубам торпедного аппарата - как по перевернутому оцинкованому корыту во дворе родного дома. Красный шнур молнии то и дело выхлестывался у еле ощутимого морского горизонта и нырял в толщу воды, туда, где на полметра глубины море кипело сочным дождевым бульоном. А гром со звуком ломаемого сухого хвороста доходил до "Альбатроса" уже тогда, когда небо бросало вниз очередной шнур.

– Старичок, мыльца дашь?
– задорно орал с артбашни розовый матрос с черными негритянскими руками - явно моторист.
– А то моему обмылку уже капец.

– Дашь на дашь. На мочалку, - отзывался снизу, с тесного юта матросик с синими буграми фурункулов на ногах.

Пепельно-серые, рыжие, каштановые, черные до смолистости волосы почти одновременно стали белыми, в комковатых шапках пены. Мыло всех цветов и сортов - цветочное и земляничное, детское и яичное, хозяйственное и мылящееся только первые несколько минут турецкое - уменьшались на глазах.

– Возьмите мой "Камэй", товарищ капитан второго ранга, - ласково подышал в бугристую спину Бурыги Кравчук.

– Чего?
– повернулся тот всей рыхлой, бело-розовой фигурой.

– Французское. Из валютного. Его в рекламе из Москвы показывают. "Камэй" называется, - протянул на подрагивающей ладони пахнущий неземными цветами розовый, выгнутый долькой дыни овал.

– О-о! А я все думаю, кто ж бы мне спинку-то потер? На - мыль своей "кумой", - и протянул длинный чулок мочалки.

– Па-а-астаранись!
– вывалился из офицерского коридора гарсон с пузатым алюминиевым галуном на брюхе. Грохнул его на палубу, оттолкнул рукой с синей татуировкой "Черный флот-ДМБ-93" на плече салажонка и пригрозил остальным: - А ну, тюльки, не брызгайте мылом! Мне на суп надо нормальной воды набрать!

Мыльная пена на головах и плечах держалась недолго. Теплые струи с упорством душа смывали и смывали ее, и только на спине, на бедрах да на розовых ягодицах она лежала фалдами белого фрака чуть дольше. Там, где казалось, что дождь не смоет все, в ход шли кандейки, кружки, а то и просто пригоршни. Мыльные струи, унося месячную грязь, на палубе становились серыми и текли, неслись мутными горными потоками к юту, чтобы упасть водопадами в кильватерный след. И с каждой минутой этот грязный поток становился все светлее и светлее, а моряки - все более неузнаваемыми. Дождь как бы сдирал с них пленку, натянутую месяцем похода, пленку грязи и усталости, копоти и раздражения, масел и озлобленности. И вот уже рыжий Анфимов становился огненно-рыжим, а его густо утыканное веснушками усталое тело - задорным и порывистым, а серо-седой Клепинин - светло-седым, успокоившимся и вальяжным, и вот уже Бурыга мог заверещать к восторгу моряков под жесткими нитями мочалки, а годок-гарсон подраить спину салажонку, которого он минуту назад пнул. И когда

блеснуло, продралось сквозь серые барханы туч солнце и облило "Альбатрос" желтым живительным светом, это уже был другой "Альбатрос".

7

Под утро ему приснился кусок духмяного черного хлеба и сочная, с толстой красной прожилкой, полоска сала. Майгатов мгновенно открыл глаза и повернул голову влево: нет, еды на тумбочке не было. А в носу все стоял и стоял сладкий аромат свежеиспеченного бородинского и дымный запах подкопченного сала. Термометр, одиноко лежащий на тумбочке, удерживал вчерашние тридцать шесть и девять. Кажется, он начал выздоравливать. Или это действительно только казалось?

Майгатову вдруг захотелось узнать, какой же сегодня день. Он долго считал, прибавлял, отнимал и, по всему выходило, что - воскресенье. Он верил этому и не верил. Эти дни, прокатившиеся по его судьбе, казались вагонами черного-черного поезда, пронесшегося на страшной скорости, и он вполне мог ошибиться в подсчете и не заметить один из них.

В полумрак палаты втек чуть более редкий полумрак коридора. Уголком глаза, совсем не поворачивая головы, только по высоте фигуры, заслонившей дверной проем, он определил - Вера.

Она безжалостно грохнула на тумбочку поднос с чаем и куском лепешки. Обогнула его кровать и, подойдя к окну, толкнула наружу деревянные ставни на ржавых, изношенных петлях. Хмуро помолчала и, не оборачиваясь, пояснила:

– Кондиционер я сегодня заберу.

– Что?
– не понял все еще считающий дни Майгатов.
– Что заберешь?

– Кондиционер.
– И обернулась к нему властным, длинным лицом, которое стало еще длиннее от вытянувших мочки ушей огромных красных клипс.

– Так он же - Ленин.

– Ничего себе заявочки! "Ле-е-енин!" Это наш общий. А теперь - только мой.

Майгатов сосчитал еще раз, и получился понедельник.

– Вера Иосифовна, а какой сегодня день?
– решил он подвести итог своим мучениям.

– А такой, что я б дома, в Саратове, давно б на диване валялась и какой-нибудь сериальчик смотрела, а тут приходится за вами ходить...

– Значит, воскресенье, - откинул он голову в почти уже вечную вмятину на подушке.

Вера молча сопела у ящика кондиционера.

– Ну как наши дела?
– ворвался в комнату Леонид Иванович в распахнутом белом халате. Он был явно чем-то возбужден.

Майгатов второй раз за все время видел его в халате. Тогда, в первое его появление в такой одежде, Леонид Иванович пояснил, что так положено для совещаний. Спрашивать второй раз не хотелось.

– Та-ак, за тридцать семь уже не лезем, - изучил он термометр, показав Майгатову розовую макушку. Похрустел в кармане лекарствами и наощупь вытянул длинную серебристую ленту.
– Теперь будете принимать только интестопан. Дважды в день по две таблетки. Лучше всего - утром и вечером. Таблетки хорошие, на основе трав. Индийское производство, по швейцарской лицензии, - объяснил он даже больше, чем требовалось, и, чувствовалось, под это длинное объяснение все еще сопереживал что-то недавнее, происшедшее с ним.
– Все остальные лекарства отменяются.

Из-за широкой фигуры Леонида Ивановича он уловил, как вроде бы приоткрылась дверь. Майгатов подал правое плечо вверх и за пузыристой белой полой халата увидел в дверной щели лицо Лены. Он молча, одним вскидом бровей, задал ей вопрос. Она молча, сильным поджатием губ как бы ответила, но он ничего не понял.

– Остор-рожно!
– с дикцией магазинного грузчика пронесла на животе перед собой тяжеленный ящик кондиционера Вера. В дверях чуть задержалась. О-о, Ленка! Ну-ка помоги, а то у меня пупок развяжется от этой бандуры!