След 'Альбатроса' (Танцы со змеями - 1)

Христофоров Игорь

– Когда прийдет шлюпка, осмотрим место. Мало ли. Может, что и найдем. Или кого...

– Вряд ли, - не согласился Ким.
– Братская могила.

5 5

Ее не было больше часа. Он определил это по протяжной песне муэдзина, который под полуденным солнцем призвал мусульман на молитву. Его тоскливый, втекающий в окно голос, казалось, родился не на стоящем недалеко от больницы минарете, а в желтой, зыбкой глубине пустыни и, пронизав их городок, полетел все дальше и дальше на юг. Майгатову нравился этот голос, нравилось то, как протяжное, мягкое "Ал-ла-а-а..."

передает бесконечность пространства и одиночество человека в этом бесконечном, опасном, тревожном пространстве, где плохое происходит чаще, чем хорошее, и каждый прожитый день - это потерянная навсегда часть жизни.

Но сегодня ощущение одиночества было приглушенным. Он лежал на кровати и чувствовал себя каким-то другим. Словно во время поцелуя его незаметно подменили. Он лежал и ни о чем не думал, а если иногда и думал, то лишь о том, что думать не нужно.

Он ждал ее. И все равно ее приход получился неожиданным.

Она внесла на подносе обед, поставила его на тумбочку, подвинув половинки граната к стене, будто хотела от них избавиться. Он поймал ее за дрогнувшее запястье и заставил, наконец, оторвать глаза от дымящегося комка риса и масенькой, с абрикосу, паровой котлетки.

– Леночка, не обижайся. Если что не так, то я...

– Нет, ничего, - опять убрала она взгляд.

– Может, я - дурак, Леночка? Ну н-не знаю... Но ты такая... такая...

– Не надо, Юра, - составила она еду с подноса.
– Если ты из жалости...

– Почему - из жалости?
– он с натугой пытался понять ее ощущения, но у него ничего не получалось. Загадка была слишком трудной.
– Какая - жалость? Я расстроил тебя?

– Нет.
– Она сама, кажется, не могла разобраться в себе.
– Я испугалась. Ты... ты такой сильный. Ты так взял меня за плечи...

– Плечи?
– Господи, он ведь даже не помнил, брал ли он ее за плечи. Извини. Я не хотел. Я не думал, - и вдруг влоб спросил: - Ты испугалась прошлого?

– Откуда ты знаешь?
– наконец-то показала она ему глаза. В них по нижнему краю век тонкими прозрачными полосками стояли слезы. Слезы от него.

– Я почти ничего не знаю о тебе. Но ты очень красива, очень. Там, в Москве, у тебя, конечно, кто-то был... Ну, я не знаю, как у вас складывалось, но все вышло не так, как хотелось и казалось тебе. Может, я ошибаюсь, но именно это заставило тебя уехать из Москвы в эту тьмутаракань...

– Не надо. Не говори больше ничего.

Он снова поймал ее запястья.

– Сядь, - и усилил слово тем, что потянул ее руки вниз, заставил сесть напротив на стул.
– Не думай о прошлом. Ведь там - все?

Она длинно кивнула и отпустила слезинку из правого глаза. Он поставил ей на щеке плотинку ребром ладони.

– А у тебя... кто-нибудь... ну, когда-нибудь...

– Нет, ни кто-нибудь, ни когда-нибудь, - стер он слезинку на такой нежной, такой чистой коже и ему до дрожи в сердце захотелось поцеловать эту кожу, но он пересилил себя разговором: - Если не считать школьных глупостей с записочками

и провожаниями до дома. Да и то: в одном классе - одну, в следующем - другую...

– Ого! Прямо Дон-Жуан!

– Да какой там Дон-Жуан! Знаешь, наверно, подрастал и вкусы менялись... Да чего мы об этом? Ерунда из детства. Помнишь, как в песне: мы просто жили по соседству...

– А в училище?

– Некогда было влюбляться. Я старшиной был. Дел - море. А потом корабль. Из морей не вылезал первый год. Потом, правда, ходить меньше стали. Маленький кусочек общего развала страны. А сейчас в базу вернемся, говорят, вообще за Босфор турки выпускать не будут. Они уже заявили: вы ходите под флагом несуществующей страны. Вроде как пираты. Только вместо черепа с костями - серп и молот.

– Севастополь - красивый город?
– с какой-то грустью спросила она.

– Красивый... Был. А сейчас... Наверное, для меня Севастополь уже закончился...

– Почему же?

– Уйду я с флота.

– Ну и зря, - возразила она.
– Я тебя как в первый раз увидела, все время в форме представляла: фуражка такая черная, усы и вот эти... на рукавах...

– Нашивки?

– Ну наверно. Золотом по черному. Красивая все-таки у моряков форма. Что ни придумывай, а красивее не получится.

– Это внешне красиво. А так... Сгнил флот. Почти нет его. Так железные лоханки изображают из себя боевые корабли.

– И что - потом?
– спросила она, поняв, что Майгатов действительно решений не меняет.

– Не знаю, - опустил он голову, погладил ее девичьи руки с такой же нежной, чистой кожей, которая вновь хотела притянуть его губы.
– Пока ничего не просматривается. Туман. Но, я думаю, дорог много. На флоте свет клином не сошелся, хотя и болит он у меня... вот здесь, - показал на солнечное сплетение.

– А ты любишь печенье?
– вдруг с озорством спросила она.

– Люблю. Еще как!
– поднял он голову, и их глаза оказались совсем рядом, так опасно рядом.

– Тогда я тебе спеку. Все соседи говорили, что у меня полу-ча-е-ет-ся-я, - подставила она губы и стала медленно-медленно растворяться в его горячем дыхании, в пушистой рощице усов, в мягком блаженстве его губ, с которых уже почти полностью отслоился, отпал коричневый ноготь герпеса.

– Это - здесь! Здесь!
– ударил извне комнаты в дверь чей-то властный голос.

Лена оборвала поцелуй, вскочила и, поправляя волосы,стала подравнивать тарелки с остывшим обедом, будто от этого подравнивания они бы вновь нагрелись.

В распахнувшейся двери блеснула лысина Леонида Ивановича и белобрысая, нечесаная шевелюра какого-то коротенького, бородатого типа в мощных, на поллица, очках. На незнакомце колом висел потертый гостевой халат, который, кажется, еще не остыл от плеч эфэскашника Иванова, и поэтому бородач тоже показался Майгатову контрразведчиком.

– К вам - журналист, - сразу нанес удар по шерлок-холмсовскому дарованию Майгатова Леонид Иванович.
– Из Франс-пресс...