След голубого песца
Шрифт:
Сквозь слезы Нюдя посмотрела на Галину Васильевну.
— Вам хорошо, он вам чужой...
Галя усилием воли сдержала себя. Как она может так говорить! Чужой. А не о нём ли мечтала наивная девочка Галя долгие годы, даже не зная, где он живет и помнит ли её. А не к нему ли стремилась она, собираясь в далекий и неизведанный путь, на самый край земли, в страну метелей и холода. Ты любишь его, мужа. Но что бы ты сказала, если узнала, что, может быть, не меньше тебя его любит другая, которая никогда не будет его женой?
— Он мне не чужой, Нюдя. Он мне друг, хороший, большой друг...
Нюдя ничего не ответила. Поняла она, почувствовала женским любящим сердцем, что делалось в эту минуту в другом женском сердце, или нет, знает
«Ведь я не обидела её ничем! Ничего ей плохого не сказала?» — думала Галина Васильевна, медленно шагая к берегу моря. Огромная серая скала нависала над кипящим внизу морским прибоем. Галя любила, забравшись на неё, смотреть, как грузные холодные волны подбегали к подножию скалы, ударялись с могучим гулом и рассыпались пенистыми брызгами, долетавшими до самой вершины. И сейчас Галя неотрывно смотрела на эту безостановочную борьбу камня и воды. Соленые брызги обжигали её лицо. И далекий голос, такой знакомый и родной, звучал, заглушаемый грохотом прибоя: «У нас море неспокойное, сердитое. Всё стучит и стучит в каменистый берег. Ты стоишь на скале, а брызги так тебя всего и обдают. Хорошо у нас»...
— Да, хорошо, — беззвучно произносит Галя.
Уж наступает вечер, солнце опускается к закату, а она, как завороженная, сидит на скале над неласковым студеным морем. Такой закат! Такой закат можно видеть лишь здесь, в Заполярье. Над густо-сиреневой, взъерошенной крутыми волнами морской далью лиловые облака, позолоченные снизу. А между ними и морем — малиновое марево, за которым скорее угадывается, чем видится, опускающееся за горизонт солнце.
Галя уходит со скалы, когда краски заката тускнеют, облака становятся свинцовыми и, кажется, опускаются прямо в море. Она зябко кутается в пуховый полушалок. Идет в свою больницу. Там натоплено и пахнет лекарствами. Больные тихо лежат в постели. Один Сядей-Иг, осунувшийся после болезни, с обвислыми щеками, сидит в халате у окна.
— Хад скоро придет, — говорит он.
— Хад? Кто такой? — удивляется доктор.
— Пурга по-нашему так называется. Седая старуха с косматой головой...
— Почему же вы думаете, что она придет?
— Солнышко тревожным спать ушло. Красным облаком закуталось. Да и поясницу ломит...
Он ложится на койку, пружины жалостливо скрипят.
— Доктор, ты мне дай стеклянную палочку, — просит Сядей-Иг. — Посмотрю, сколько прибавилось у меня здоровья.
— Как вы узнаете, сколько прибавилось здоровья?
— Светлый столбик короче стал, здоровья больше. Хитрость невелика. Думаешь, только ты можешь узнавать? — кичится Сядей-Иг своей догадливостью. — В чум поеду, ты мне отдай эту стеклянную палочку. Сам буду свое здоровье узнавать...
— Градусник, Сядей-Иг, не мой. Он принадлежит больнице. Я его не могу отдать.
— Ну, не можешь! Мяса дам, рыбы дам, пушнины дам, чего скажешь...
— Не продается градусник. Он нужен для других больных...
— Нужен для других... Сядей-Иг просит, не кто-нибудь... Другие и без градуса полежат, чего им сделается...
— Довольно пустяки болтать, — резко обрывает его Галина Васильевна. — Вы поправились, скоро вас выпишу. Готовьтесь к отъезду.
Сядей-Иг обиделся, замолчал. Девчонка, а какая строгая, хуже Тирсяды. Злого духа-то выгнала всё-таки. Холиманко не мог, а она выгнала. Убежишь, когда такая сердито посмотрит. И без всякого градуса убежишь, будь он неладен...
6
Вынукану сказал бригадир:
— Дежурь внимательно. Не задремли. Пурга собирается, телят уберегай. Смотри, чтобы новорожденные не потерялись, не замерзли. Да волков остерегайся, они любят такую погоду.
Вынукану стало смешно.
— Ты меня, как ребенка, учишь. Вроде я и в стаде не бывал. Знаю маленько-то, как пасти надо.
— Знаешь, так и ладно.
Не стал спорить старый оленевод. Кто его знает, видно, так полагается. Объехал вокруг стада, местность осмотрел, буераки, кустарники, пригорки — все заметил, собак пустил. Теперь поужинать можно. На небо глянул — уй, некрасиво: пурга будет, держи ухо востро.
Не успел Вынукан закусить как следует, налетел ветер, закружились космы снега. Стадо исчезло в белесой воющей мгле. Пастух что есть силы стал кричать собакам. Они откликнулись с разных сторон. Верные и надежные друзья оленеводов — лайки, они всегда на посту. Что бы стал делать пастух в такую метель, не будь собак! Стадо разбрелось бы по тундре, растерялось, разве можно одному человеку справиться с тысячей оленей в такой кутерьме, когда не видно передка у своих саней. А полярная лайка не боится ни пурги, ни мороза, она вынослива и зорка, неутомима и предана хозяину. Какой бы ни разыгрался буран, если хорошие собаки есть у пастуха, он может быть спокоен: ни один олень не убежит от стада.
Вынукан направил стадо за сопку, где ветер меньше, а стельных важенок выделил и загнал в буерак, окруженный кустарником. Новорожденные телята-пыжики дрожали, мокрый снег набился в их нежную пушистую шерсть, залепил глаза. Замерзнут телята, вот беда-беда! Вынукан нашел глубокий снежный нанос, вырыл в нем пещеру и стал переносить туда коченеющих на лютом ветру телят. Особенно в опасном состоянии были два пыжика. Они не могли стоять на ногах, заледенели, жалобно и чуть слышно крякали. Вынукан снял совик и малицу, закутал телят. Сам остался в одном пиджаке. А пурга становилась всё злее и злее. Мокрый снег с дождем хлестал невыносимо. Пиджак на Вынукане звенел, как колокол, сковывал движения. В дополнение ко всему по лаю собак Вынукан определил, что к стаду, пользуясь метелью, подбираются волки. Пастух бросился туда, откуда слышался разъяренный лай. Там шла борьба не на жизнь, а на смерть. Ничего не видя, Вынукан начал палить из ружья. По торжествующему лаю собак понял, что хищники отступили. Но все ли олени целы? Не успели ли волки поживиться добычей? Всю ночь до утра Вынукан носился по тундре с одной мыслью: спасти оленей, не допустить утрат. Перед рассветом пурга стихла. Вынукан пересчитал телят — все целы. Он стал объезжать стадо и обнаружил остатки разорванного волками оленя. Вот так да! Не ухранил. Что же теперь делать? Как показаться на глаза председателю. Что скажут колхозники. Доверили тебе, Вынукан, стадо, думали, старый пастух, опытный оленевод, убережет, сохранит. Вот и сохранил... Вынукан стоял над головой съеденного волками оленя и смотрел на колхозное клеймо на оленьем ухе. Какой же из тебя теперь колхозник, Вынукан?..
Старик объехал всё пастбище, больше потерь не обнаружил. Увидел оленя со своим родовым клеймом. Увидел другого. Свои-то целы остались. И не испытал от этого Вынукан радости. Свои-то целы, а колхозного...
Утром к стаду приехал Хатанзей. Он ночь провел в другом стаде, там были молодые пастухи. А здесь пастух надежный...
Издали Хатанзей увидел Вынукана. Тот возился в кустарнике. Председатель подъехал.
— Ань здорово, Вынукан. Чего делаешь?
Вынукан от неожиданности вздрогнул. Обернулся, смущенно моргая.
— Что у тебя с оленем? — спросил председатель.
— Да ничего. Вот пятнаю.
Хатанзей взял оленя за ухо, посмотрел, пожал плечами.
— Твой олень?
— Мой.
— Личный?
— Стало быть так...
— Для чего же ты на нём колхозное клеймо ставишь?
Вынукан, опустив глаза в землю, стоял виноватый и растерянный.
— Ты, председатель, никому не говори. Прошу тебя. Видишь, какая оказия произошла. Волк был. Оленя задрал. Недоглядел. Вот. Лучше бы он моего оленя унес. Понимаешь? А то общего. Как же так! Не мог сохранить. Душа не позволяет мириться с этим. Своего перепятнал. Ты уж, председатель, помолчи...