След
Шрифт:
А все ж грянул гром!
– Врёшь, Юрий, врёшь!
– не крикнул, но так гневно, так громово произнёс Тверской, что конь под ним прянул.
– Врёшь! По грехам твоим и чадь твоя стонет, и кровь льёт не во славу твою, а на позор и бесчестье! Нет безгрешных пред Господом! А кто безгрешен, тот и Господа не помнит в душе! Видит Бог: не хочу вражды на Руси! Но коли нет на мир воли, так ныне же возьму тебя и Москву твою на копьё! Сучий хвост ты и есть!
– И Михаил тронул повод.
Вот с тем бы и развернуться! Без сомнений, куда меньше крови пролилось бы на Руси, если б действительно
Бог сказал: НАКАЖИ!
Дьявол сказал: ПОМИЛУЙ!
С непрощением, с гневом в сердце и надо было отъехать и вновь приступить к Москве! Ах, надо было, да выборные не дали, кинулись коню под ноги, загомонили в разноголосицу:
– Да что ж это? Не того хотим!..
– Не губи, Михаил Ярославич! Не от зла он, по юности горделив!
– Ты князь наш великий! Прости его и нас вместе с ним!
– Да экий ты, нераскаянный, Юрий Данилович! Ить, уговорились! Винись уж, коли виноват!..
– Винись!
А здесь, сломив шапку, из-за Юрьевой спины, бочком-бочком, да под самую морду Михайлова жеребца присунулся княжич Иван Данилович. Запел-закаялся, всплёскивая короткими толстыми ручками, молитвенно заламывая бесцветные бровки над бесцветными же увилистыми глазами:
– Да за что ж нам наказание такое? Согрешили перед тобой, беззаконничали, неправду творили! Однако по то и наказаны судом твоим! Виноваты перед тобой, Михаил Ярославич, ты нам как отец родной, истинно! Так прости детей неразумных… Сами-то лихо как сокрушаемся!
– Вижу, как сокрушаетесь!
– чёрен лицом был Тверской. Сам раздирался надвое: и гневен без меры был, и кто-то будто удерживал за руку:
«Пошто кровь-то лить зря, чай, и у москвичей она русская. А ты ли не князь православный? Разве ты пришёл жизнь у них взять, а не мир им дать честный?»
И наново затеялся разговор уже с другим Даниловым сыном.
Иван, о котором Михаил Ярославич был изрядно наслышан, несмотря на неказистый вид - на нём и кафтан из лунского сукна висел рогожным мешком, показался ему куда значительней и уж, во всяком случае, куда благоразумнее старшего брата.
Говорил тишком, пришепётывая, с придыханьицем да при вздохе ещё и присвистывая, будто постоянно прихлёбывал влажным, слюнявым ртом. Не говорил, а обволакивал словесами, будто девку уламывал. Однако от той вкрадчивой проникновенности создавалось ощущение искренности раскаяния. Послушать, так любо-дорого!
Разумеется, понимал Михаил, что немного правды в тех увёртливых, покаянных словах, однако пока от Москвы не верного дружества, но законного послушания было ему достаточно. Не покорять он пришёл, чай, не татарин, но собирать под единый закон, под крепкую самодержавную руку, в коей одной лишь и было спасение Руси.
Знал Тверской: того, что задумал, скоро не совершишь. Поди, и жизни не хватит, да ещё сынам и внукам трудов останется, но сияла пред ним великая цель: могучая и высокая Русь, какой и подобно ей быть на этой Божией земле. Не та, что теперь. Не та!
Чужа
– …Что ж ты, Иван Данилыч, все шепчешь-то? По словам вроде благ, да уж голос-то больно тих. Коли князем-то на Москве станешь, как людей-то за собой поведёшь?
Не надо было и глядеть, как Юрий передёрнулся от тех слов. Не больно тонок намёк!
Нарушить наследное право, согнать с Москвы Даниловичей Михаил Ярославич, конечно, не мог. (Да и не захотел бы пойти против закона, потому как в отличие от того же Юрия, бесправно поднявшегося на него, чтил закон!) Но вполне во власти великого князя было добиться у Тохты, чтобы он передал ханский ярлык на княжение от одного брата другому. Москва по-прежнему осталась бы вотчиной Данииловых сыновей, однако что бы в ней делал Юрий? Лис гонял в Гжели, коли Ванька позволит?
Юрий теперь стоял в стороне бледен и жалок. Сам не знал, чего сотворил: то смерти боялся, то дерзил, ради чести. А честь-то, кажись, все одно потерял! То и вовсе отважился! Ан вот оно, наказание-то, пришло, откуда не чаял! Вдруг, именно вдруг осознал, что не жизни, не чести может лишиться, но самого княжества! Вот сейчас, прямо сейчас, из-под ног выплывет, выплывет да и уплывёт в жадные руки брата. Вон как ему бояре послушны, вон как поддакивают, аки девки продажные!
А бояре и впрямь вслед за Иваном весьма охотно во всём признавали Михайлову правоту. Более того, кажется, были довольны и последними словами великого князя. Вон что, враз забыли Юрьевы милости!
О, пропасть была под ногами, пропасть! И над головой разверстая бездна без надежды на Господа, а внутри от самых кишок, от сердца до самой глотки чёрная, горячая, горькая, будто желчь, ненависть:
«Не будет, не будет тебе жизни, Михаил Ярославич, рядом со мной! Нет для двоих нам места на этой земле!»
– Так как людей за собой поведёшь?
– Дак лаской, батюшка, лаской. Люди-то крика не слышат, а тихому слову внимают…
– Да куда поведёшь-то? Не лукаво ли слово твоё?
– пристально вглядывался Михаил Ярославич в Ивана, будто и впрямь определяя для себя, кто из братьев хуже, опаснее для него.
– А что нам лукавить перед тобой, великий князь! Истинно говорю… - зашелестел, зашуршал ветерком по сухому жнивью Иван, но Тверской взглядом оборвал его причитания на полуслове.
– Не у него, - не глядя, кивнул он в сторону Юрия, - у тебя спрашиваю! Ты пошто новгородцев смущаешь? Он-то ещё из Сарая прибежать не успел, а ты мне в Великом Новгороде уж пакостить начал! Не иначе церкви московские на Святую Софию променять надумал? Али тесно вам с братом-то в одном городе, так, что ли?
Возможно, сговор между Москвой и Великим Новгородом, что уже вовсю плёлся за спиной Твери, о котором, разумеется, успели донести великому князю, и был одной из причин, а может, и главной причиной, заставившей Тверского так поспешно двинуть полки к Москве.