Следствие ведут дураки
Шрифт:
— Ждать звонка… — пробормотал Ваня, сбегая по ступенькам парадного входа «Аквы», — ждать звонка. Неизвестно, чего тут вообще ждать. Осип… пойдем похмелимся и пожрем, а, Осип? — позвал он Моржова, который молчаливо вышагивал в астаховский след. — Только не на ту хату, а? В кабак зайдем давай… а?
Зашли в пивнушку. Осип заказал себе водки, пельменей и жареной картошки с бифштексом, Астахов виски со льдом и еды. Несмотря на голод, каждый кусок с трудом лез в горло, как волк в заячью нору.
Приходилось «смазывать» глотку спиртным.
После того, как львиная доля заказанного была уничтожена, а Ванино виски уже едва виднелось из-под плавающего в бокале льда, как немецкие рыцари
— Ну чаво ж, Саныч. Мутное дельце. Кто-то за нами присматривает с самого с Парижу. Верно, тот самый, хто убил Жака и украл-от, значица, Степан Семенычев сейф с мильеном. Ведь не Жодле же с ентим Магомадовым, в самом деле, сделали это. Хотя, если припомнить магомадову пышную биографию, он на чаво угодно подпишесси. И Жодле тоже еще тот… любитель орательного сексу.
— Орального, — злобно поправил Ваня. — И вообще придержи язык, Осип… и без того муторно. Ничего не понимаю. Значит, у кого-то есть ключи от квартиры на Сантьяго-де-Куба. У кого?
— А чаво ж ключи? Ты припомни, как мы сами-от дверя открывали в квартире. Отмычкой! То есть скрепкой. Только потом ключи сделали.
— Но ты же спец! Это не всякий дверь без ключей откроет. Я, например, не смогу.
— Енто ты верно сказал, Саныч — не всякий! — важно заметил Осип. — Я-то на ентом собаку съел. И щипачом был, и хазушником, квартиры, стало быть, «бомбил». Только енто давно было. И то, кто у нас в квартире был, может, тоже когда-то шарился по домушничеству. А теперь, может, приличный человек. В Париже живет. Русский.
— Почему ты думаешь, что он русский?
— А как же иначе? Хранцуз бы в нашей жизни сумасшедшей потерялся. Видишь, Жодле, хоть он и по-нашенски лучче меня грит, все равно с собой Магомадова, как поводыря, таскает. И все равно прокололси, как болван, даже с Магомадовым — наткнулся на тебя, как турка на кол. Тогда, в тувалете самолетном.
— Я же просил тебя!.. — вспыхнул Иван.
— Ладно, не пузырься, Саныч, — примирительно сказал Осип. — Не до тово сейчас, чтобы нам, стало быть, ссориться по глупству. Нам нужно мозгами раскинуть, пока их за нас кто-нибудь не раскинул. По асхвальту. Я так думаю, что в самом деле — русский.
— И знаешь… — вдруг подхватил Иван Саныч, — почему-то приходит одно имя на ум. Может, я вру, но что-то мне подсказывает — не могло быть таких совпадений. Слишком все одно в одно входит. Ждал нас в аэропорту… подвозил Настю до дома Гарпагина… делал вид, что никак не может хакнуть пассворды того диска. Не может так быть. Почему-то мне кажется, что это вполне может быть…
— Ансельм?…
— Ансельм.
— Почему-то я также подумал. Он мне сразу не тово… больно сладко пел. А сам, верно, на Гарпагина большой зуб имел.
— Что тут гадать…
— Да, гадать тяжело. Закрутилося все… как в ентом… в дидиктиве натуральном.
— Знаешь что, Осип, — вдруг проговорил Иван Саныч, — мне тут мысли пришла. Вот какая: давай-ка бросим все это гнилое дело.
— Чаво? Бросим? Тоись?
— Вот тебе и «тоись»! Черт с ним, с наследством! Сломим мы башку! — Ваня говорил быстро, изо рта его летели крошки, на посеревшей нижней губе налип кусочек жареного мяса. — Ансельм не Ансельм, Жодле не Жодле, да еще Маг сбоку припеку… но кто-то нам противостоит, кто гораздо сильнее и могущественнее нас. Уничтожил всю гарпагинскую семейку — и нас сожрет, не подавится.
— Нну? — проговорил Осип. — А что же ты предлагаешь делать?
— Бросить все! Уехать!!
— Куды?
— Куда-нибудь подальше, чтобы даже не помнить об этих Жодле, Магомадовых, Гарпагиных, Рыбаках, Карасюках
— Подальше? — задумчиво переспросил Осип. — Нет, Саныч, подальше не пойдет. К тому же ты не знаешь тех, с кем мы сейчас говорили.
— А ты знаешь, что ли?
— Немного. Одного я узнал. Тот, который сидел дальше всех от нас. Саша его зовут. Как твоего батю. Фамилию не помню, погоняло Флагман. Помню, он лет десять назад по беспределу работал. Его пол-Питера боялось. А сейчас, гляди-ка, остепенился. Вот только все, с кем он рамсует, до сих пор куда-то исчезают. А мы у него уже в долгу. Даже если эти волки… то есть — акулы… даже если они ничаво делать-от не будут.
— …Подальше! — эхом повторил Иван.
— Подальше? Подальше я уже был. На Нижней Индигирке, на Колыме, в Тобольской колонии. Так что на енто я пойтить не могу. Если хочешь, ты можешь на все забить. Ладно. Пусть так будет. Но у меня другого пути нет. Мне пятьдесят пять лет, Саныч. Из них я ни года, ни месяца не прожил как человек. Был только один день — когда было обручение в ратуше с Лизаветой, пусть я был под чужим именем, под чужой личиной, в этом черном костюме, который в первый раз в жизни сидел на мне не как мешок на пугале… и пусть непонятно откуда все это взялося, свалилося, как снег на голову! — Глаза Осипа сверкнули, в этот момент он мог показаться даже красивым, а его обычно корявая, сбивчивая отрывистая речь приобрела плавное, даже вдохновенное звучание. — Это только один шанс, Ваня, — грустно сказал он, наливая себе водки. — Только один, и больше он никогда не дается. Я больше не буду жить как скот. Просто не хочу. Хватит, досыта набарахтался в дерьме. По самый по краешек. Надоело быть дураком. Надоело называть все свое окружение либо корешами, либо гражданином начальником. «Ты начальник, я дурак». Лучше подохнуть, чем самому… слышишь, самому?… отдать свои шансы на настоящую, новую жизнь.
— Да ты прямо Цицерон, — с тяжелым презрением произнес Иван Саныч, но было непонятно, к кому он испытывает это презрение — к Осипу или к самому себе, потому что все-таки чувствовалось: слова Моржова произвели на него довольно сильное впечатление. — Значит, будешь гнуть свою линию?
— Буду-от гнуть.
Иван Саныч шарахнул по столу так, что на пол упало два блюдца и бокал с так и не допитым виски со льдом:
— А, черрт! В первый раз в жизни красиво сказал, Осип Савельевич! Внушает!
— То-то и оно, — отозвался Осип, мигом теряя «цицероновский» налет. — Чаво ж.
Приблизился официант и вкрадчивым ехидным голосом сказал, чуть-чуть заикаясь:
— П-посудку бьете? П-придется заплатить.
— Сколько? — боевито-задорно спросил Иван Саныч.
— За б-бокал — с-сорок рублей, за б-блюдца — по тридцать пять.
— Вот за этот бокал? За эти блюдца?
— А вы как х-хотели? Два по т-тридцать пять и сорок. С вас сто д-десять рублей.
Ваня аж привстал:
— За бокал? Вот за этот б-бы-бокал, в который постоянно пускают слюни синеморы и который ты мне подсунул, чтобы я его и разбил? Да этот стакан не стоит даже прыща на твоей тощей заднице! Кстати, у нее такой же запор, как у твоего рта? (Официант запыхтел, пытаясь что-то сказать, но от ярости его природная склонность к заиканию только усилилась; от стены отделился охранник; Осип дернул Ивана Саныча за рукав, но тот не унимался.) Сорок рублей! Ишь ты! А блюдца? Эти миски для шелудивого б-бобика? По тридцать пять! (Официант пыхтел все громче, но никак не мог выговорить и слова.) Да если мне захотелось побить посуды, даже если на семьдесят с п-половиной миллионов франков, так, значится, я должен выслушивать твои идиотские прейскуранты и н-н-н-нотации!! Осип, зы-зы-заплати ему!