Следствие ведут знатоки
Шрифт:
— Увлекательно. Но что тут служит доказательством? К одной старушке ходил один старичок. У старушки пропала печать. Похоже, старичок стащил. Если действительно он, то он же стянул и картины из музея. Так?
— Но при его широчайших связях, товарищ полковник, при финансовых возможностях он как раз годится в руководители крупной аферы!
— Годится — не значит является. Кто он в прошлом?
— Томин выехал в Ленинград. За прошлым Боборыкина.
— Моих нет, — предупреждает Муза, впуская в квартиру Кима.
— Вот и хорошо,
— Ты опять бросил работу?
— Не могу я учителем рисования!
— Ишь! Алик может учителем, а он не может. Чайку вскипятить?
— Только демократично, на кухне.
Пока Музы нет, Ким вынимает и ставит на виду небольшую серебряную фигурку.
Возвращаясь, Муза замечает ее еще с порога.
— Что это?!.. — Она поспешно берет фигурку, осматривает и ощупывает — нет ли клейма. — Ох, даже напугал — почудился новый Фаберже!.. Твоя?
— Моя. Купил немного серебряного лома и поработал наконец в свое удовольствие. Как?
— Очень неплохо, Кимушка. С фантазией и со вкусом. С большим чувством материала. Приятно посмотреть.
— И только?
— Чего же тебе еще?
— «Приятно посмотреть»… Если на то пошло, это — выше Фаберже!
— Ну-ну, не заносись в облака, — смеется Муза.
— Да будь тут проклятый штамп — вы бы рыдали от восторга!
— Слушай, не строй из меня дурочку. — Муза достает пепельницу-лягушку и ставит рядом с фигуркой Фалеева. — Гляди сам. Сравнивай. Тебе не хватает школы, не хватает стиля, аромата эпохи. — Она оглаживает пальцами обе вещи. — И на ощупь совсем не то. Нашел с кем тягаться!
— Я-то ждал… — медленно, с надрывом говорит Ким. — Я-то вам верил, как оракулу… больше, чем себе! Где ваши глаза, Муза Анатольевна? Чем Фалеев хуже Фаберже?!
— Ну-у, наехало. Кто велит верить мне, как оракулу? В искусстве есть один непогрешимый судья — время.
Ким начинает нервно и беспорядочно метаться по комнате.
— Это я слышал, слышал. Естественный отбор — только посмертный. Надо, чтобы косточки твои сгнили, тогда человечество спохватится: был на свете большой художник Ким Фалеев. На шута мне посмертная слава, если сегодня я имею кукиш?
— Не нужна — не бери, — уже сердится Муза.
— Нет, возьму! Но возьму, пока живой! Искусствоведы обожают писать: «Умер в нищете и безвестности». Не желаю подыхать в безвестности на радость будущим искусствоведам!
Он хватает фигурку и срывается вон, только грохает входная дверь.
14
Вдруг как-то неожиданно в деле наступает перелом. Хотя начинается знаменательное утро с события не столь уж впечатляющего.
Когда Зыков возил студентов на опознание копий, с ним непременно пожелали встретиться члены общественного совета музея — они горели стремлением помочь следствию. Зыков и думать о них забыл, а они дали о себе знать по междугородке. Оказывается, объявили собственный розыск, списались с любителями живописи и выяснили, что Плющевскому музею предлагали купить две картины. Копии того Врубеля и Венецианова, что были перевешены Пчелкиным
— Те, что ворам не пригодились? — уточняет Зыков.
— Ну да. Предлагали письменно из Москвы. От имени Боборыкина. Прикрылись уважаемой фамилией, понимаете?.. Письмо? Нет, не сохранилось, так как музей отказался, нет средств… За что же спасибо? Это наше кровное!
Возвратившись в Москву, Томин в форме и с объемистым портфелем выходит из здания Ленинградского вокзала. Идти недалеко: вон уже знакомый шофер из Управления машет рукой от машины. И надо же тому случиться: в это время здесь оказался Цветков. Бесцельно скользнув взглядом по широким вокзальным ступеням, он обомлел: Саша с юга в милицейской фуражке!
Отъезжает машина, увозя Томина, Цветков бросается звонить. У Боборыкиных не берут трубку. Он стоит в будке и слушает длинные гудки, осмысливая размеры катастрофы.
У Боборыкиных некому подойти к телефону: Муза на работе, Альберт — тоже, а старик Боборыкин… сидит в кабинете Зыкова.
— Долгонько мы с вами болтаем о том, о сем, молодой человек, — произносит он неприязненно. — Да, бывают коллекционеры такие, бывают сякие. И художники бывают такие, сякие, пятые и десятые. Ваши вопросы не содержат ни малейшего криминального уклона. Между тем меня пригласили в качестве свидетеля. Позволю себе спросить: свидетеля чего? Чем Ван Дейк отличается от Ван Гога?
Раздается телефонный звонок: Томин сообщает о приезде.
— Багажа много? — осведомляется Зыков.
Томин излагает содержание приведенного «багажа».
— Теперь уж никаких сомнений, — говорит, наконец, Зыков, косясь на Боборыкина. — Здешние обстоятельства вам известны?.. Да, как раз занимаюсь, но не уверен. И даже то, что вы привезли… боюсь, это не удастся использовать, так сказать, в сыром виде… Вы хотите его прямо сейчас, параллельно?.. Согласен, давайте попробуем.
Положив трубку, Зыков с минуту молчит, затем возвращается к разговору.
— Вся наша беседа — только способ получше к вам присмотреться. Следователю простительно.
— Не знаю, я не следователь.
— А допустите, что следователь, и прикиньте: какие из ваших поступков, намерений способны меня заинтересовать.
— Я еще не впал в детство, чтобы забавляться подобными играми, молодой человек. Но, зная, что вы уже консультировались с моей дочерью…
— С ней консультировался не я.
— Нет? Впрочем, неважно. Очевидно, речь опять о пресловутой краже картин, которая не имеет ко мне ни малейшего касательства.
— Напрасно вы считаете, что краденые картины не имеют к вам касательства. — Зыков кладет руку на папку с делом. — Фамилия «Боборыкин» здесь фигурирует.
— Моя фамилия?!
У входа в Планетарий Томин ожидает Альберта. Он успел переодеться. Альберт выходит из Планетария, окруженный толпой ребят. Томин отступает и, оставаясь незамеченным, слушает и наблюдает дальнейшую сцену.
— Ну-с, никакого впечатления? — добродушно спрашивает Альберт.
— Не очень, Ал-Ваныч. Выросли мы из этого.