Следы на песке
Шрифт:
Блеск зимнего солнца в стеклах старинных наборных окон Комптон-Деверола, клубы тумана на лужайке перед домом приводили Николь в восторг. Все это было так упоительно необычно, так волшебно, так диковинно. В ясные дни она уходила гулять в буковые рощи, когда шел дождь — исследовала дом и, выбираясь с паутиной на волосах из десятилетиями закрытых комнат, прижимала к груди новые находки. Юная, прелестная и обаятельная, она постоянно получала приглашения от знатных семейств со всей округи. В свою очередь и сама Николь созывала гостей в Комптон-Деверол. Зимой, когда все пали духом из-за плохих известий с войны и нормирования продуктов, вечера, которые устраивала юная миссис Кемп, стали огоньками тепла
Поскольку при доме была ферма с поросятами, курами и индейками, а Лаура возделывала большой огород, Кемпы не голодали. Каждый уик-энд из Лондона в Уилтшир приезжали люди, привлеченные перспективой хорошо поесть и отоспаться, — друзья Дэвида и Николь, с которыми она познакомилась во время выступлений на Би-би-си. В комнатах, давно уже не используемых, с мебели были сняты чехлы, полы натерты до блеска, кровати застелены чистым бельем. Праздничный обеденный сервиз, долгое время лежавший без дела, теперь, чисто вымытый, красовался в буфете. В один из таких уик-эндов за огромным старинным дубовым столом собрались сразу тридцать человек.
Николь унаследовала от отца талант легко заводить друзей. Она могла разговориться с первым встречным в очереди или на автобусной остановке, и незнакомцы моментально становились знакомыми, а затем, в считанные дни, — близкими друзьями. Военная база Солсбери-Плейн располагалась неподалеку, и среди гостей Комптон-Деверола было много военных. В древних каменных стенах, обшитых дубовыми панелями, звучало с полдесятка разных наречий, французские, голландские и бельгийские летчики ели блюда, приготовленные Лаурой Кемп, и танцевали с ее прелестной невесткой. Когда Николь поздоровалась с одним поляком на его родном языке — польскому она когда-то научилась у Жени, — он встал на колени и поцеловал подол ее платья.
В середине января Дэвиду пришлось вернуться в Лондон. Николь догадалась, что беременна, только спустя еще месяц. Ее ужасно тошнило, но поначалу она просто думала, что съела что-то несвежее, и только Лаура, у которой были свои подозрения на этот счет, уговорила ее обратиться к врачу. Когда выяснилось, что она ждет ребенка, Николь не поверила. Теоретически она знала, что когда люди женятся, у них обычно появляются дети, но ей и в голову не могло прийти, что это случится с ней. В письме она сообщила Дэвиду приятную новость, но свои сомнения оставила при себе.
В хорошие дни тошнота у нее проходила к полудню. В плохие она почти ничего не ела и то и дело исчезала в туалете. Когда становилось совсем уж тяжко, бродила по дому в сопровождении верной Минни и пыталась сосчитать окна. Всякий раз у нее получалось другое число. Лаура уговаривала ее отдохнуть, но Николь терпеть не могла отдыхать. Она любила людей, компанию, приключения. Она любила скакать на лошади с Тьери Дюкеном, французским летчиком, и прекратила эти прогулки только после того, как врач пригрозил ей, что если она не перестанет ездить верхом, то потеряет ребенка. Хуже всего было то, что она не могла петь: ей не хватало дыхания. Зато танцевать она обожала по-прежнему, и под звуки древнего граммофона танцевала в парадной зале танго и фокстроты, а потускневшие гербы и эмблемы Кемпов взирали на нее с потолка. Кто-то из гостей принес ей новые пластинки в дополнение к тем, уже заезженным, которые были у Дэвида. Канадский летчик научил Николь танцевать джайв, [34] а с Тьери она порхала по всей зале в вальсе.
34
Латиноамериканский
После очередного налета в доме на Махония-роуд перестал работать водопровод. Зато стены были такими сырыми, что с них капало, и, прикасаясь к ним, Фейт не могла отделаться от мысли, что, когда она уберет руку, ладонь будет запачкана кровью. По ночам дом скрипел и стонал; казалось, он получил глубокую смертельную рану и постепенно угасает. Фейт кочевала из одной комнаты в другую, ночуя там, где в этот момент теплее и суше. Сквозь дырки в потолке и черепице были видны звезды — белые бисеринки на темно-синем небе. В морозы Фейт собирала остатки оконных рам и обломки перил и жгла их в камине. Дымоход был поврежден, но дым быстро улетучивался из комнаты сквозь лишенные стекол окна. Когда отключали электричество и газ, Фейт зажигала свечи и ела консервы прямо из банок. Все это ее мало волновало, она привыкла жить без удобств. Гораздо страшнее было другое.
Ее пугали продолжающие возникать провалы в памяти. Иногда они не повторялись неделю или больше — а потом вдруг час или два пропадали бесследно. Поскольку никто не утверждал обратного, Фейт приходилось считать, что в это время она водила машину, грузила раненых и отвозила их в больницу, как делала это всегда. Она никому не рассказывала об этих провалах, боясь, что ее выгонят с работы, но в публичной библиотеке набрала учебников по медицине и прочла об опухолях мозга и раздвоении личности. Вспоминая историю доктора Джекиля и мистера Хайда, [35] она с ужасом думала, насколько отличается от нее другая, неизвестная ей Фейт.
35
Имеется в виду известное произведение английского писателя Р.Л. Стивенсона (1850–1894) «Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда» (1886).
Страх, что она сходит с ума, затмил все прочие страхи. Фейт больше не морщилась, заслышав в небе гул вражеских самолетов, у нее не сосало под ложечкой, когда вдали раздавался грохот первых разрывов. Она снискала репутацию бесстрашной, даже отчаянной девушки, и никто не знал, что, входя в грозящее рухнуть здание, чтобы подержать фонарь врачу, склонившемуся над раненым ребенком, или несясь на полной скорости к месту взрыва в алом зареве сыплющихся с неба зажигательных бомб, Фейт не боится за свою жизнь, но мучается от страха, что ее мозг медленно разрушается.
В ночь на 19 апреля был сильный налет. От разрывов бомб сотрясалась земля. В Попларе, где было много пострадавших, Фейт вдруг поймала себя на том, что испытывает странное возбуждение: шум и яркие краски пламени на мгновение освободили от страха. Она вышла из машины и остановилась, оглядываясь по сторонам. Дома по одной стороне улицы были разрушены все до единого. На развалинах копошились люди: одни выбирались из-под завалов, радуясь тому, что остались в живых, другие отчаянно карабкались по обломкам, пытаясь отыскать засыпанных кирпичами родных. Врачи и медсестры перевязывали раненых, спасатели растаскивали балки и доски, пожарные поливали из брандспойтов очаги огня. Кожа у всех была терракотово-красной от кирпичной пыли.
Один из врачей взмахом руки попросил Фейт подойти. Она направилась к нему, и тут ей что-то заорал патрульный. Она отмахнулась и продолжила обходить по краю большую воронку. Подойдя ближе, она узнала Гая, и тут патрульный ухватил ее за руку.
— Ты что, рехнулась? Я же тебе кричу! В этой воронке — неразорвавшаяся бомба!
Фейт оглянулась на воронку и подумала, что было бы хорошо, если бы бомба взорвалась, когда она проходила по краю. Верная, мгновенная, внезапная смерть. Но Гай смотрел на нее, и она заставила себя ответить: