Следы на песке
Шрифт:
— Я должна достать ее отсюда.
— Это ваша подруга?
Фейт не ответила. Полицейский наклонился, пощупал запястье Банти, торчавшее из-под обломков, и мягко сказал:
— Здесь уже ничего нельзя поделать, дочка. И ведь твоей подруге не хотелось бы, чтобы ты из-за нее пострадала, верно? Вот и спасатели идут. Они ее достанут, обещаю тебе.
Фейт дала ему увести себя от разрушенного здания. Она никак не могла связать в единое целое события, следовавшие одно за другим. Вот она смотрит, как Банти бежит к дому — «Заскочу посмотреть, как там маман. Через секунду вернусь», — и потом падает бомба. Невозможно поверить, что за эти несколько мгновений Банти не стало. Фейт видела смерть и раньше, сотни раз, но до сих пор никто из ее знакомых не умирал. Какая-то женщина сунула ей кружку чая в окровавленные
После гибели Банти все стало другим. Уверенность в завтрашнем дне покинула Фейт. Она знала теперь, что не может, засыпая, рассчитывать на то, что снова проснется. И не способна предугадать, когда смерть, словно тать в ночи, унесет ее друзей или близких. Ее способность засыпать в любое время в любом месте исчезла. Когда же Фейт засыпала, ей снились кошмары. Хотя она никогда не была суеверной, теперь каждый вечер, уходя из дома и запирая дверь, она бормотала заклинания, и повторяла тот же ритуал утром, страшась хоть на самую малость отступить от той последовательности действий, которая, казалось, хранила ее. Она боялась, что везение, к которому она относилась как к чему-то естественному, ее покинет. Она стала надевать браслет, который Ральф когда-то купил ей в Италии, и когда в одну из ночей забыла его дома, то нисколько не сомневалась, что до рассвета ей не дожить. Когда забрезжила заря, она посмеялась над собой, но страх не ушел окончательно и продолжал сверлить ее душу.
19 марта, в ночь самого тяжелого налета, случилось нечто, что напугало Фейт еще больше. Она сидела на станции «скорой помощи», и тут зазвонил телефон: ее вызывали на выезд. А в следующее мгновение, как показалось Фейт, уже настало утро, и она стояла на крыльце дома на Махония-роуд и открывала ключом замок. Она не имела ни малейшего представления о том, как прошли часы между этими двумя событиями. Все воспоминания о них стерлись. Войдя в дом, Фейт обнаружила на кухонном столе буханку хлеба и нож — значит, ночью она заходила домой перекусить, как иногда делала. Когда вечером этого дня она вернулась на работу, никто ее не расспрашивал, не бросал на нее странных взглядов, поэтому она решила, что предыдущее ее дежурство прошло нормально. Но ее беспокоила зияющая дыра в памяти, которую она, как ни старалась, так и не смогла ничем заполнить.
То же самое повторилось неделю спустя. Снова несколько часов пропали, словно кто-то выстриг их ножницами из ее жизни. Первый провал в памяти Фейт еще могла считать случайностью, временным помрачением, но во второй раз серьезно встревожилась. Ей стало ясно, что она сходит с ума, что у нее что-то не в порядке с головой. Она вспомнила, как один из Квартирантов, который вел себя все более странно даже для Квартиранта, кончил тем, что попал в сумасшедший дом в Базеле. Они с Ральфом однажды навещали его; теперь в самые тяжкие моменты она видела себя в длинной больничной палате с железными решетками на окнах. Фейт понимала, что ей нужно показаться врачу, но боялась. У нее появилась привычка каждые десять минут смотреть на часы, чтобы «зафиксировать» себя во времени и не допустить повторения пугающего провала.
Минден-Холл, куда направили служить Джейка, был громоздким квадратным викторианским особняком, который угрюмо возвышался над негостеприимными северными вересковыми пустошами. Сборные домики из гофрированного железа окружали особняк, выглядывая из травы, словно толстые черные жабы. В них было постоянно холодно, а на лужайках хлюпала дождевая вода. Первый день в Минден-Холле показался Джейку целой неделей, а первая неделя — месяцем. Те полтора года, что он воевал в Испании, были скучными, холодными, сырыми и, приходится признать, совершенно бесплодными, но Минден-Холл и бесконечный шелест бумаг, которые, похоже, судил ему жребий, по части бесплодности перещеголяли бы любую Испанию.
Большинство солдат, живших в одном домике с Джейком, вовсе не тяготились серым небом и отупляюще скучной работой. Но Джейк не просто скучал, он злился
Когда прошло две недели, он подошел к командиру и попросил перевода на другую службу. Он сказал капитану Кроуфорду, что совершенно задыхается под ворохом бумаг. Но тот напомнил Джейку, что он не прошел медицинской комиссии и что бронхит, перенесенный им в начале 1939 года, нанес его здоровью серьезный ущерб. Джейк клялся, что он в отличной форме, и напомнил капитану Кроуфорду, что он сражался в Интернациональных бригадах. Капитан, не глядя на Джейка, возразил:
— В Испании воевали подозрительные типы, Мальгрейв. И выучки у тебя никакой. Так что рассчитывать тебе не на что, сам понимаешь.
С этим Джейк и ушел.
В тот же вечер, сидя в пабе, он пересказал свой разговор с капитаном сослуживцу, которого звали Крэббе. Крэббе сквозь клубы голубого трубочного дыма посмотрел на него и сказал:
— Понимаешь, Мальгрейв, ты не такой, как все. Не вполне англичанин. Они не могут тебя определить.
— В каком смысле «определить»? — удивился Джейк.
— Классифицировать, мой дорогой друг. Ты ни рыба, ни мясо, и даже не курица. У тебя явно не английские манеры… Ты жил за границей… и воевал за красных. — Крэббе пытался подражать сочному голосу капитана Кроуфорда, но получалось не слишком похоже. — Не нашего ты круга, парень. Подозрительные связи и так далее.
Столкнувшись с бесконечной скукой рутинной работы, Джейк решил не пропускать ни одного из удовольствий, какие мог предложить Минден-Холл. Доступных девиц тут хватало, но стоило им хотя бы намекнуть на долгосрочные отношения — начать приглядываться к украшениям в ювелирной лавке или завести речь о том, как романтично пожениться в военное время, — и Джейк тут же порывал с ними. Набравшись опыта, он стал выбирать себе только таких девушек, которые искали того же, что и он: удовольствия без привязанности, без риска получить душевную травму. Он принимал любой вызов, не отказывался ни от одного пари. Он подкупил одну девицу из обслуживающего персонала, чтобы она стащила в прачечной широченные спортивные шаровары их командующего, и прицепил их на флагшток, где они победно развевались на ветру. Однажды ночью, в стельку пьяный, он залез по водосточной трубе на крышу Минден-Холла и развесил там бумажные гирлянды. Собравшиеся на лужайке внизу зрители подзадоривали его. За этот подвиг он получил хорошую головомойку и растяжение сухожилия, когда сорвался с трубы уже в нескольких ярдах от земли.
И все же, несмотря на завоеванную популярность, Джейк чувствовал себя изгоем, отверженным, человеком, место которого на обочине. Он не подходил этой промозглой серой стране. Он не мог питать сильных чувств к Англии, которая отвела ему настолько несущественную роль в своей битве за выживание. Его роман с Анни теперь казался совсем далеким, неразрывно связанным с нервным предвоенным Парижем, жарой и отчаянием июня 1940 года. Оглядываясь назад, он никак не мог решить, кто же был виноват в их разрыве — Анни, которая недостаточно сильно его любила, или он сам, не нашедший мужества взять на себя ответственность за любимую женщину. Одно только Джейк знал точно: все, чем он дорожил в жизни, рассыпалось в прах — либо само по себе, либо с его помощью. Его интерес к политике умер вместе с республиканской Испанией. Единственным местом на земле, которое он мог назвать домом, был замок Ла-Руйи — и все же вместе с тысячами других беженцев он покинул гибнущую Францию. И больше никогда не увидит Анни — единственную женщину, которую любил.
Все ценное в его жизни было потеряно навсегда во время того отчаянного бегства из Европы. На берег этого острова он ступил лишенный и пожитков, и убеждений. Его семье чудом удалось выжить. И хотя родным Джейк писал крайне нерегулярно и виделся с ними нечасто, а их любовь и поддержку принимал как что-то само собой разумеющееся, он знал, что если за душой у него и осталось что-то, то это привязанность к семье. Ральф никогда не скрывал своего презрения к понятиям «родина», «патриотизм», «политика». Теперь Джейк начинал понимать, как много общего у него с отцом.