Слепое кино
Шрифт:
Банан делал вид, мол, хавает эту блевотину.
– Сколько времени? – спросила Белка, наконец-то прикончив жеванину.
Часы показывали ей кучу времени.
– Ну что, пойдём, проводишь меня. А то мама волнуется, когда меня долго нет.
И они поднялись с лавки.
– Ну, давай, поиграем в игру,
Я уверен, правил не надо,
Ты будешь сочной травой,
Я буду – голодное стадо… – затянул Банан, когда они подошли к башне, на вершине которой его Мальвина прожигала свою лучезадную юность.
– Может, завтра?
И поняв, что Белка не собирается перешагивать через высокий нравственный порог Бунина («Только целовать!»), и ни в какую не хочет развивать сюжетную линию у себя дома, куда и «мама может в любой момент зайти и всё увидеть», Банан решил, что она его до сих пор
Вместо того чтобы послушать того же Карла Маркса и в корне изменить её отношение к нему. Вместе с изменением места, в котором это отношение она смогла бы вместе с ним и изменить. Под его чутким руководством. Например, – в машине, о которой он пока только… даже и не мечтал! Которую, эту волшебную для Белки мечту, могло ему дать тогда только море. «Я готова сделать человеку всё, что угодно, если он подарит мне машину!», не раз, мимоходом, заявляла она, пока он её провожал. Чтобы на задворках его сознания отложилась личинка понимания того факта, что пока у него нет хотя бы своей машины, его шансы овладеть ею ничтожны! Отталкивая его от себя в открытое море – со скалы своей завышенной самооценки. Чтобы он с головой окунулся в её мечты и научился уже ходить по воде. Её иллюзий. Ведь суда, как и Он, не плавают, а ходят. Возвращаясь из этих походов нагруженные рюкзаками с золотом и прочей снедью. А он ещё в юности любил ходить в походы. И один раз даже с одним подростком отстал от группы, когда они убежали с удочками далеко на реку. А когда вернулись на бивак, то, к своему удивлению, никого там уже не обнаружили. Ведь они по совместному договору между одноклассниками пошли тогда в поход без классного руководителя, потому что в тот злополучный период все учителя, как назло, были чем-то своим так заняты, что никому из них до своих воспитанников не было никакого дела. Сказав родителям, что они опять идут с физручкой. И так как еды на поляне им, естественно, не оставили, Лёше пришло в голову приготовить в котелке чай из цветущих головок одуванчиков. И его голодный товарищ по несчастью долго приставал к нему с вопросом: где ты раздобыл сахар? И так и не смог поверить в то, что это был не сахар, а пыльца. Так сильно тот был проштампован социальной реальностью. И теперь Банан рассматривал в подзорную трубу её взгляда море, как очередной поход: На рыбалку. Тем более что своего «квадрата», в отличии от Виталия, у Банан не было. А потому Белка особо и не распыляла по отношению к нему пыльцы своей активности. Ведь она, согласно тому же Карлу Марксу, наливается мёдом лишь «при удовлетворении человеком своих потребностей». В данном случае – потребностей социального роста. Ведь мы имеем дело здесь не с абстрактным Человеком, до которого ещё расти и расти, а с конкретными Социальными Животными. Что Банану оставалось? Кривотолки, которые он и пытался для себя хоть как-то истолковать в толчёнку заблуждений и накормить хотя бы ею свою больную до мяса плоть.
– Прокол, вот прикол, – только и подумал вслух Банан, собрав все её пред’посылки его в море в единый букет вышеозначенного вывода. И надкусив горький лепесток черной розы разочарования, сплюнул его в траву.
Ритуально лизнувшись на прощанье, они расстались.
Спешно проходя мимо «родового гнезда» Виталия, Банан обнаружил, что окна его деревянного одноэтажного дома завалила опухоль тьмы. Он вылез из холодной сауны реальности, обернулся в сырую простыню одиночества и вошел в парилку своих новоиспеченных воспоминаний:
Мечты у неё были простые и праздничные, как новогодние подарки!
«Тьфу ты, черт, вот привязалась-то, – подумал Банан. – Крутится в голове, как белка в колесе… Белка? И здесь она!»
Но вдруг ему стало щемяще грустно. Настроения он менял, как перчатки. И кто-то внутри него опять заиграл на саксе своё «Ступай тише».
Он действительно менял настроения, как другие меняют одежду. Надевая на себя ту или иную эмоцию и наблюдая, как она влияет на весь организм в целом. Какие в нём появляются горчинки и же кислинки, или – то ошарашивающая, то чарующая сладость. Постепенно поняв, что в каждом настроении есть своя индивидуальная изюминка, и с удовольствием её смакуя. Наслаждаясь теми алкалоидами, возникновение которых она в нём провоцировала.
Кроме эмоции страдания.
Ведь мы таким образом
Это основа всякого искусства.
Но мы, таким образом, будим в себе капризного ребенка. Вначале – в форме игры. А затем, если нам кто-то действительно помогает, мы берём на вооружение этот эмоционально-психологический прием и каждый раз уже сознательно впадаем в детство, только и истеря по поводу и без. С каждым разом всё слабее обладая инициативой. Логикой. И постепенно инфантильно выпуская поводья жизни из своих рук. Делая их всё более слабыми и утончёнными, изысканными, нежными. Начинаем заботиться о внешнем виде рук, ног, лица. И – всего тела. Чтобы привлекать всё большее внимание окружающих. И они ещё охотнее нам сочувствовали и решали за нас встающие на нашем пути трудности.
Встающие для того чтобы именно мы – сами – смогли их преодолеть. И стать ещё сильнее!
Так у нас становится всегда кто-то виноват и что-то должен. Таким образом, по доброте душевной, нам «помогают», помогая, превратиться в нытика и попрошайку.
А если никто из людей уже не в силах нам помочь, то это просто обязан сделать сам господь бог! Иначе… какой в нём смысл? А достоин ли я того, чтобы мне помогали, научив меня помогать себе и другим? Об этом никто и не думает. Да и – зачем? Ведь я всё ещё такой маленький, что мне надо всё прощать. Ничему не научая. Только и исполняя малейшие мои требования. Ведь тело, как и любое животное, хочет всегда оставаться сиюминутным, живя только здесь и сейчас. А не – всегда и везде.
Он купил на остановке сигарет. И стомив пряным табаком хмельные ноты, двинул к трассе.
По трассе – из ниоткуда в никуда – летали иномарки.
Поймав шлагбаумной рукой зазевавшуюся налету машину, он укатил домой.
Хотя, по сути, оставался дома всегда и везде, в любой ситуации. Как улитка, таская на себе панцирь своего разума.
Душистый червь
Воскресенье. Каждый оттягивался по мере своих возможностей. А возможности лежали у Банана в правом кармане тонкой бойцовой рыбкой. Обычного огнива там не было, он забыл его вчера у Виталия. Туда он и шёл. С перезрелой надеждой подобрать зажигалку, да половчей оттянуться по мере своих возможностей. Так как на Виталия в тот кон рассчитывать не приходилось.
Да Виталий тогда и сам-то едва рассчитывался.
Деньги, деньги… Словно причудливые аквариумные рыбки, порой нечаянно выскальзывая из рук, плавают они в отстойнике рассудка, вздымая ил проблем. Одним своим видом приводя в соборы восторга и изумления. Миллионы паломников!
Банан не стал порочно работать на рекламу затяжными выкриками хозяина, как это было заведено в частных домах без продрывающего звонка, а по-свойски зашел во двор. И выйдя из синего полдня, проник в дом.
– Тук-тук-тук…– тихий стук.
– Открыто!.. – сквозь дверь, размыто.
– А я-то думал, ты тут занят, – сказал Банан с машинально восторженной лыбой, на рекламу косо скользнув влажным глазом по невинно заправленному дивану и чётко задраил дверь.
Виталий валялся в кресле и курил.
– Да я выгнал её в семь часов, – сказал он с понимающей улыбкой и затянулся. – Я в шесть встаю, как на работу. У меня здесь, – он весомо, не без гордости, гулко постучал себе пальцем по лбу, – у меня здесь будильник.
– А я-то думал, у тебя там мозги! – И тапки были ровно отлетаемы в преддверье.
– А что с Белкой?
Банан ждал этого удара, быть может, даже готовился. Но Виталий, как всегда, был парализующе непредсказуем.
Гнилая лыба слетела с лица Банана, как последний обмороженный лист с дерева, обнажив растеряно-озабоченное выражение, как от удара в промежность. Он даже не заметил протянутой Виталием руки. Не заметил, как пожал её и растёр о штанину закись злокачественной потливости. И даже не заметил как сел в кресло напротив. Ведь пожимая руку, мы как бы подписываем некий контракт взаимоуважения, предполагающий, что если мы и будем драться, то уже – один на один. На равных.