Слезы Вселенной
Шрифт:
– Он, вероятно, на территории где-то, а телефон в своей машине оставил, ждет свою подружку, – объяснил Сорин приятелю, – никуда он без нее не уедет.
Произнеся это, он поднялся, вышел в зал, приблизился к старичку, наклонился и сказал ему что-то почти в самое ухо. Тот в ответ кивнул и поднялся. Сорин взял его под руку и что-то сказал девочке. Та вздохнула и снова опустилась в кресло. Как раз в это самое время в бильярдную принесли с кухни напитки и закуски. Ничушкин наблюдал за всем происходящим на экране, он даже ближе подошел, чтобы получше разглядеть некоторых женщин. Его Наташа стояла вплотную
– Две звезды, блин! – рассмеялся Альберт Семенович. – Коза и жаба.
Тут стали заносить напитки и закуски, выдвинули круглый журнальный стол и начали выставлять на него принесенное. А следом вошел Евгений Аркадьевич, ведя под руку седого поэта.
– За стол присаживайтесь, – предложил Сорин новому гостю, – у нас тут закусочка неплохая организовалась: есть бастурма – на мой взгляд, она намного лучше хваленого испанского хамона, потому что вялится со специями, которых в Испании нет вовсе. Под хороший коньяк лучше нет закуски, как мне кажется… Кстати, какой коньяк вы предпочитаете: французский или грузинский? Понятно, что коньяк бывает только в провинции. Коньяк, как и голубой сыр, который только из деревни Рокфор… Кстати, этот сыр на столе тоже присутствует…
– Я коньяк не пью, – ответил поэт.
– Так есть и водочка, настоянная по моему пожеланию на семенах петрушки. Не менее восьми месяцев она должна настаиваться. Целебная вещь, вам скажу: я лично ложку-другую ежедневно перед едой принимаю для повышения иммунитета. К водочке есть соленые белые грузди и рыжики…
– Я вовсе не пью, – улыбнулся поэт, – и вкушать ваши яства сейчас, почти ночью, не хочется. Но вы особенно не переживайте по этому поводу, делайте что хотите, но без моего участия.
– И правда, – согласился Ничушкин, – что ты, Женя, суетишься? Давай-ка махнем по рюмашке коньяка.
Сорин наполнил коньяком два небольших пузатеньких бокальчика.
– Господин поэт, за ваше здоровье, – произнес Альберт Семенович.
– И за поэзию, – добавил Сорин.
Осушили бокальчики по-русски, залпом, не смакуя, не пытаясь оценить послевкусие. Закусили бастурмой.
– Вот вы объясните мне, уважаемый, – вновь обратился к старичку Ничушкин, – что такое поэзия и для чего она нужна. Если только для песен, то сейчас и песни не в склад и не в лад, а поцелуй корове зад. Да и вообще не понять, о чем они там мычат перед микрофоном. Книжки со стихами никто сейчас, как мне кажется, не покупает вовсе: никому нет дела до поэзии. Так объясните мне, как же поэты деньги зарабатывают?
– За всех не скажу: я, например, редакторством подрабатываю, порой даже книжки по экономике приходится править, которые мне литературный агент Чаплинский уже лет тридцать подкидывает. Очень слабые рукописи, порой приходится и вовсе все переписывать, но за них и платят неплохо. В трудные годы это помогало выживать.
– То есть вы согласны, что поэзия никому не нужна, потому что она никого еще не сделала богаче и умнее?
– Я о поэзии такого не говорил. К тому же я вовсе не считаю, что цель жизни в том, чтобы стать богаче, – негромко произнес поэт.
– А в чем же? – удивился наивности немолодого человека Альберт Семенович. – Человек, у которого есть деньги, может позволить себе
– Это спорный вопрос, – улыбнулся поэт. – Все не может позволить себе ни один человек. Никто не может вернуть себе молодость или жить вечно, как бы богат он ни был. По желанию богача не может пойти дождь, сколько бы дождю денег ни предлагали. Даже кости скелета не могут срастаться по желанию богача. Хотя богатому человеку наплевать на чужие ноги, если, конечно, они не принадлежат танцовщице.
– Что вы сказали? – хотел возмутиться Ничушкин, но тут же взял себя в руки: – Но, возможно, вы и правы в чем-то. Мне даже кажется, что вы что-то понимаете в жизни, потому что ваш стих про заточенный гвоздь дошел до… до меня дошел. Хотел признаться, что до самого сердца достал, но это уже звучало бы двусмысленно. Признаюсь, я и сам в свои молодые годы с таким же ходил. У нас под окном была трамвайная линия. Лет в четырнадцать я положил на рельс сто двадцатый гвоздь, трамвай прошел по нему, гвоздь стал плоским, я еще подточил его напильничком… Потом я из этого напильничка хорошую заточку себе сделал. А тогда мне и гвоздя хватало. Если какая-нибудь заморочка на улице: типа гопота наглая наедет, – достаешь этот гвоздь и раз-раз крест-накрест перед собой махнешь. И все сразу заканчивается: все видят, что ты не лох ушастый, а правильный пацан. Тоже небось с гвоздем ходил?
– Было время, – признался старичок. – Я чем только не занимался: только к поэзии это не имеет никакого отношения. Поэзия – это одно, а заточенные гвозди – совсем другое. В середине пятнадцатого века в Париже жил Франсуа Вийон, он был прекрасно образован, к двадцати годам стал очень популярным поэтом. При этом вел разгульный образ жизни: пьянки, гулянки, женщины с низкой социальной ответственностью. И как-то раз на него с ножом напал священник Филипп Сермуаз. Драка была недолгой. Поэт заколол его заточкой, а может, даже гвоздем.
– Во, это по-нашему! – обрадовался Ничушкин. – И что потом?
– Священник, умирая, признался, что он прощает поэта, потому что виноват сам, напал, мол, из-за женщины. Но Вийону все равно пришлось бежать и скитаться. Поклонниками его поэзии были король и герцоги, которые звали его к себе, обещая деньги и почести, но Франсуа предпочитал бродяжничать. Он связался с бандой, которая занималась грабежами… Его сажали в тюрьму не раз, приговаривали к смертной казни, и каждый раз приходило прощение от правителя. Но один раз за драку с убийством его приговорили к смерти и быстро повесили, чтобы уж наверняка. Однако перед смертью он успел написать четверостишие:
Я – Франсуа, чему не рад, Увы, ждет смерть злодея, И сколько весит этот зад, Узнает скоро шея.– Жаль мужика, – вздохнул Ничушкин и посмотрел на Евгения Аркадьевича: – Помянем его, что ли, правильного французского пацана.
Они выпили еще.
– Хороший коньячок – французский, кстати, – оценил Альберт Семенович. И обратился к старичку: – Зря ты, уважаемый, от него отказываешься. Когда еще такой благодати отведаешь!
Старичок потряс головой.