Сломанная кукла
Шрифт:
Стараюсь не пялиться на ее глубокие ключицы и тонкую шею. И без этого, бляха, в "приподнятом" настроении.
Надевает обратно серьги.
Облизываю пересохшие губы, наблюдая за этим.
Хватит, короче. Это не тёлка тебе какая-то! Это просто девочка, которой нужна помощь. И ты вписался совсем не потому что...
– мысли путаются.
– И помощь - не повод для...
Жмурясь от наслаждения, Женя облизывает мед с ложки. И я опять ловлю себя на том, что мои губы тянутся в улыбке.
Чо блять за херня...
– Вкусно?
– Я не ем сладкое обычно. Мне очень вкусно, - неуверенная короткая улыбка трогает трепетные губы.
– Почему не ешь?
– Я... балерина. Нельзя.
– Балерина?! Да ладно?
Балерины для меня - это что-то из альтернативной реальности. Не встречал никогда.
Поднимает вверх руку изгибая изящно пальцы и пускает волны от плеча до кисти. Словно... двигается крыло лебедя!
Точеный рельеф рук создаёт плавные порхания крыла.
Открыв рот, подаюсь вперёд, вглядываюсь в эту нереальную пластику.
Прижимает к себе руку, настороженно следя за моей реакцией.
Очухавшись, делаю глоток чая.
– Балерина. Ладно.
Дёргаю обескураженно бровями, принимая эту новую реальность.
– Что-нибудь ещё мне расскажешь?
Кусает губу, поднимая взгляд наверх.
Огонь трещит в печи и мне приходится прислушиваться к ее шепоту.
– Отвези меня, пожалуйста, к отцу.
– Как его найти, кто он?
– Четыре года назад мы жили в Питере...
– сглатывает, глядя в сторону.
– Сейчас я не знаю.
Мед капает с ложки.
Подставляю блюдце.
– Папа... он подполковник. Тогда был. Сейчас - я не знаю. Его зовут Лазарев Георгий Алексеевич, - внятно артикулирует она.
– А Мансуров?
– Мансуров...
– дрожат ее губы.
– Он очень опасный человек. У него очень много власти. Он меня ищет... Если найдёт, я никогда не попаду домой.
– То есть, свободно мы до твоего отца не доедем, правильно?
Качает отрицательно головой.
– Не доедем.
– Сообщить отцу я как-то могу про тебя?
– Я помню только наш домашний номер.
Двигаю ей своей телефон, который забрал на базе. Связи здесь, жаль, нет.
– Вбей. А ещё адрес. И всю информацию, что может понадобиться.
Она зависает пальцами над экраном.
– Ну...
Иду за чайником, чтобы долить нам в кружки кипятка.
Везти ее самому риск. Отберут на первом же посту.
– Я знаю кому тебя отдать, чтобы тебе помогли.
– Гордей...
– подходит ко мне со спины.
Ручка приподнятого чайника выскальзывает из руки. Он грохается обратно.
Разворачиваюсь.
Наши тела соприкасаются в узком
Теряя тормоза, голодно смотрю ей в глаза.
Поднимает лицо.
– Не отдавай меня никому, пожалуйста.
И я как Варг, которому наступили на хвост. Только, мля, не на хвост! И не совсем наступили...
– Иди... Сядь... Там, - хриплю я ей в губы.
Дурёха! Сожру ведь.
Испуганно дёргается назад, слишком уж послушно и поспешно садясь на место. Взгляд опускает вниз. Не шевелится.
Разливаю кипяток по чашкам.
– Ешь своё сладкое...
– хмурюсь я.
– Благодарю.
Ковыряет ложкой в меду, не поднимая глаз.
"Благодарю", - передразниваю про себя. Принцесса, ё-моё.
– Не хочешь больше?
Отрицательно качает головой.
– Ложись, отдыхай, тогда.
Иди отдышись, капитан! Подрочи накрайняк, но не вот это всё...
Тяну к себе пачку.
– Покурю пойду.
Спи давай уже! Принцесса... Хоть рассмотрю тебя нормально.
Глава 32 - Одной породы
Чувствую сквозь сон, как меня омывает морозным воздухом. Глухо хлопает дверь.
Меня окрывают чем-то. Укрытой становится уютнее и спокойнее.
Слышу тихие голоса. Женский, мужской...
Мне снится сон, что я маленькая. И говорят - родители. А я сплю и упираюсь кому-то из них ступней в бедро. Потому что она замёрзла.
Ощущаю, как ее сжимает горячая ладонь.
Переворачиваюсь удобнее, складывая ноги на бедра хозяину этих рук.
И сон становится глубже.
Через некоторое время снова поднимаюсь из глубин своего сна на поверхность. По деревянной доске стучат кости. Отец любитель нард. Я узнаю этот ритм и звуки.
Пахнет чаем с листом смородины и медом.
– Всё спросить хотела, - женский голос.
– Откуда у тебя шрам такой?
– Отчим был мудаком. Пиздил меня мелкого всем, что под руку попадалось.
– М. А мать чего?
– А мать его выгораживала. Вот один раз мне чем-то спящему всёк. Так я лет десять потом во сне подпрыгивал. Испугался. Заикался долго.
– Не посадили?
– Ментом он был. Измывался безнаказанно.
– Надеюсь, он сдох.
– Неа... Но он в процессе.
– Ты единственный ребенок?
– Был старший брат, умер до того как я родился. Мать недоглядела.
– А мать-то живая?
– Живая...
– Жаль.
– Ну... Если я всех начну утилизировать, кто не должен жить, Москва сильно поредеет. Хотя соблазн бывает сильный. Потому я туда особо и не люблю возвращаться. Вот... тайга - моё. Здесь всё просто и честно.