Словенка

Романовская Ольга

— Всё равно убегу. Не найдут меня, лес спасёт. Дедушка-леший к своим милостив, а я ему всегда поклоны земные била да хлебушек на пенёчке оставляла. Много по лесу я гуляла, все тропки теперь знаю, даже кочки болотные от меня не таятся.

— Всё ли знаешь? Не хвастай понапрасну, Герсла, — послышался снизу голос Гаральда. — Ты забудь про побег, всё равно весной отпущу.

— Другому хозяину продадите?

— Нет, домой пойдёшь. Не удержишь птицу в силке, коли она в небо смотрит. С тобой больше убытку, чем прибыли.

Весной Рыжебородый поплывёт в сторону Черена; на каком-нибудь берегу высажу. А теперь сходи с Эймундой: она одна по лесу идти боится. Ты же леса знаешь, — свей усмехнулся, — не заплутаешь.

Гореслава слезла с сеновала и сторонкой прошла мимо хозяина. Гаральд на неё даже не взглянул, подошёл к Гвену, копыта ему проверил.

Эймунда стояла у дверей с лыжами и двумя крепкими шестами.

— Твои — у ворот, — бросила она.

На лыжах свейка ходить умела, легко с шестом управлялась, но и Наумовна от неё не отставала. В родном печище она часто на лыжах бегала к Мудрёне Братиловне по глубокому снегу.

По Сигунвейну шли они проложенным санями путём, а потом пришлось самим путь прокладывать. Из сугроба в сугроб, от кочки до кочки. В лесу-то снега меньше было, чем в поле, поэтому и побежали быстрее. Вокруг ёлочки да сосенки росли, все в нарядных белых уборах, словно невесты. Любо дорого смотреть.

— Не хочу я к этому Велунду идти, — пробурчала Эймунда, остановившись на минутку у заснеженного пенёчка, на котором белочки — проказницы недавно пировали. — Страшно у него.

— А кто этот Велунд?

— Это я его так прозвала. Велунд — кузнец из песен скальдов, а Хемльдаль тоже кузнец. Живёт он посреди леса и угрюм, как туча.

— И мы к нему идём?

— К нему. Говорят, он стрелы делает такие, что больше, чем со ста шагов, бьют. Отец велел забрать у него наконечники, а мать хочет, чтобы он новую цепочку для ключей ей сделал.

— А что со старой сделалось?

— Ничего, просто ключей у матери прибавилось.

Кузня Хемльдаля была рядом с небольшой речушкой; по берегам её стояло несколько грубых построек из камня и сосновых брёвен. Из кузни долетал глухой, размеренный звон молота.

Эймунда замешкалась немного у входа, велела Гореславе на улице обождать и вошла.

В кузне жарко было; огромными мехами раздувал кузнец огонь в горне. На стенах висели мечи с простыми и резными рукоятями; у некоторых были поперечины, у других — нет.

Наумовна из любопытства заглянула внутрь, и первым бросилось ей в глаза длинное копьё с наконечником в два локтя и тяжёлым ясеневым древком. "С таким не любого зверя можно идти", — подумалось ей.

Висело на стенах кузни много оружия, всего и не упомнишь; под стать копьям своим был и кузнец: высокий, около сажени росту, похожий на медведя. Внимательно выслушал он свейку, отложив ненадолго в сторону молот и указал рукой на закопчённый еловый стол.

— Там пряжка

для Гевьюн и наконечники. Твои те, что длиннее прочих. Чем платить будешь?

— Гривнами.

— Серебром или золотом?

— Серебром. Принесла я два.

— Давай.

Эймунда протянула кузнецу слитки, тот их зубами проверил: настоящие ли, и убрал в кованный сундук.

— Передай Гаральду, что заеду к нему на днях.

— Передам. Мать просила цепочку для ключей ей добрую сделать.

— Сделаю. Ступай.

Вновь молот зазвенел, посыпались из-под него искры.

Свейка вышла со свёртком в руках, огляделась, кликнула Гореславу.

— Держи, понесёшь. У тебя сил поболее моего.

Наумовна покорно приняла свёрток; был он порядочного веса.

— Ты, Герсла, к реке не ходила?

— Нет, я у соседней сосенки стояла.

— Я к тому спросила, что там у Хемльдаля волк ручной живёт, который людей ест.

Гореслава не поверила. Мало ли, что люди рассказывают, не всему верить нужно.

Повалил снежок, густой, белый, мягкий; он пуховой периной укрыл оголённые ветром ветки, замёл следы.

Они шли сквозь снежную пелену, не зная, туда ли идут.

— Переждать треба, — сказала Гореслава. — Заплутаем мы во вьянице.

— Да где же переждать-то? Вокруг одни деревья.

— Под ёлочкой. Она любого приютит.

Чуть не рассмеялась Наумовна, когда Эймунда под ёлочкины руки-лапы залезала: по всему видно было, что не дружит свейка с лесом. А Гореславе лес — лучший друг; могла бы она там и лето, и зиму пережить. Знала она все съедобные коренья и ягоды да и учение отцовское не пропало даром. Но то она, а тут свейка…

Снег не скоро кончился, а когда перестал валить, то увидели они, что намёл он сугробы великие.

Брели девки по колено в снегу, даже лыжи не помогали. Конечно, кое-где они надевали на ноги загнутые дощечки, но на следующей же горке проваливались в сугроб.

— Снег рыхлый, по нему на лыжах только через ночь можно будет ходить, — сказала Наумовна.

Эймунда молчала. Начинала она замерзать.

— Ноги я промочила, — сказала свейка. — Глупо так: ноги зимой промочила.

— Сапоги, видно, снега зачерпнули.

— Это всё из-за того сугроба, в который я провалилась у горелой сосны.

…Они давно плутали по лесу, а мороз всё крепчал. Солнце быстро исчезало за деревьями; в лесу уже царили сумерки, которые так любят злые духи. Гореслава, которая до сели храбрилась, теперь тоже испугалась. Да и было от чего: вокруг волки выли; зелёные огоньки их глаз зажигались то здесь, то там, заставляя девушек прибавлять шагу.

Когда они вышли на опушку, снова повалил снег, но на этот раз мелкий, крупинками. Гореслава, вся белая от снега, вышла в поле, чтобы понять, куда они вышли; Эймунда же осталась сидеть на пенёчке вместе со свёртком и лыжами.