Слово и дело

Черемис Игорь

Старший группы, сержант, козырнул, представился посконным Ивановым и спросил:

— Что нужно делать?

Говорил он чуть громче, чем это было необходимо, но я не стал указывать на это.

— В мою квартиру кто-то проник, — я указал на свою дверь. — Возможно, ложная тревога, но лучше убедиться.

Сержант кивнул и сразу же направился к двери, солдат последовал за ним. Я с любопытством наблюдал за их действиями — судя по всему, какие-то основы работы в помещениях им давали, но давно и немного. Впрочем,

в данном случае даже это было излишним.

Я почему-то был уверен, что в квартире этих ребят не ждет ничего смертельно опасного — настоящий преступник должен был проявить себя ещё тогда, когда я разговаривал с соседкой или звонил в управление. Но мне почему-то захотелось сделать всё по правилам, и я решил перестраховаться. Правда, я не стал ждать автоматных очередей или чего-то подобного, а зашел в квартиру сразу за спецгруппой. И уткнулся в их спины — они столпились в узкой прихожей с опущенным оружием и смотрели куда-то в сторону кухни.

Я всё-таки сумел выглянуть из-за из широких плеч и негромко сказал:

— Отбой, парни, с этим я сам разберусь. Спасибо за службу, возвращайтесь в управление.

Мы кое-как разошлись, я мельком заглянул в комнату — проверить, что гитара жива и здорова — и прошел на кухню.

— Ну здравствуй, папа, — сказал я Виктору Гинзбургу, который сидел за кухонным столом, положив на него руки.

[1] Автор знает историю песен «Русское поле» и «В лесу родилась ёлочка» ))

Глава 17

«Видно, проще умереть»

— Ну привет тебе, сынок, — как-то насмешливо сказал Гинзбург.

Я прошел на кухню, подтянул табуретку и сел напротив. Некоторое время мы молчали. У меня были к нему вопросы, но я не торопился задавать их, отдавая инициативу в разговоре ему. Наверняка он многое скажет сам, если ему не мешать.

Он и в самом деле не выдержал первым.

— Ты словно не удивлен моему приходу, — осуждающе произнес Гинзбург.

— А должен был?

— Наверное, не каждый день в квартиру целого капитана КэГэБэ проникает посторонний…

— Не каждый, верно, но и такое случается, — я чуть дернул плечами. — Порядок действий отработан, результат ты мог видеть. Если бы тревожная группа сочла тебя опасным, ты бы уже лежал тут с шестью дырками семь шестьдесят два… Хотя нет — у них были пять сорок пять. Но тебе от этого легче бы не стало.

Он усмехнулся.

— Это точно, легче бы не стало. А почему дырок шесть?

— Две очереди с отсечкой по три патрона каждая, промахнуться на таком расстоянии невозможно, только если специально не стараться, — охотно объяснил я. — Конечно, я не истина в последней инстанции, сержант мог и контроль произвести, но будем считать, что не произвел, так проще. Ты вооружен?

Гинзбург на секунду задумался, потом поднял свой модный свитер с оленями и достал из-за пояса пистолет, который небрежно кинул на стол — ровно посередине между

нами. «Люгер», такой же, как тот, каким передо мной хвалился полковник Чепак, под патрон «парабеллум» 9 на 19.

— Посмотрю? — кивнул я на оружие.

Он пожал плечами и с видимым безразличием отвернулся к окну.

Я взял пистолет аккуратно, чтобы не смазать отпечатки пальцев Гинзбурга. Отщелкнул магазин, который оказался пустым, и дернул затвор — в патроннике тоже ничего не было. Механизм вернулся на место с сухим сытым звуком, и я вернул оружие на стол.

— Не заряжен и вычищен, — озвучил я очевидное. — Когда из него стреляли последний раз?

— Одиннадцатого сентября тысяча девятьсот семьдесят первого года, — с расстановкой произнес Гинзбург. — Целью был Гавриил Афанасьевич Уцик, вернее, Мохов, Иннокентий Михайлович. Второе имя тебе ни о чем не говорит?

Он испытующе посмотрел на меня. Я покачал головой.

— Ни о чем. Мне и первое полторы недели назад ничего бы не сказало, а Брянск на запросы пока не ответил. Возможно, докопались бы и до Мохова.

— Или не докопались, — он плотоядно ощерился. — Вы очень медленно работаете, граждане чекисты, преступно медленно. Запросы, командировки, архивы… а результатов нет! Раньше ваши много шустрее были.

— ЧК упразднили 6 февраля 1922 года, — я мысленно улыбнулся, припомнив разговор с Петром Якиром, который случился словно в другой жизни.

— Суть ваша волчья осталась! — Гинзбург едва не сорвался на крик. — Никуда эта ваша ЧК не делась, только называетесь сейчас по-другому.

— У тебя какие-то личные счеты к нашему ведомству? — холодно спросил я. — А то я знал таких, с личными счетами. Только к оплате они их предъявляли сразу всему Советскому Союзу.

Гинзбург хотел что-то сказать, но осекся, отвел глаза и пробормотал:

— Я никому не предъявляю счета, я сам могу за всё заплатить.

— Как этому Уцику-Мохову? — я кивнул на «люгер».

— В том числе, — сказал он твердо.

Я мысленно вздохнул. Гинзбург поставил меня буквально врастяжку. Ещё в Лепеле я думал тихо убрать его фамилию из составленного нами с Андреем списка — просто для того, чтобы он не светился в этом деле. Но тогда я был уверен, что лесника убила сама Тонька или кто-то из её знакомых, её мужа я в расчет не брал, хотя, конечно, смена имен и фамилий наводила на тревожные мысли. Но оба Гинзбурга остались в списке, а на мне повисла неприятная обязанность сообщить матери Орехова, что её мимолетный любовник военного времени жив и здоров, просто живет в другой семье и под другим именем. При этом я не знал, во что выльется вся эта история. Формально я не мог быть виноват в том, кем был мой отец. Но неформально с таким пятном в биографии мне действительно стоило родиться в рубашке, чтобы просто остаться в Комитете. И никакой перевод «Позови меня с собой» на украинский язык не поможет мне отмыться. Скорее всего, когда эта история закончится, моя временная командировка превратится в постоянное назначение, и я до конца времен буду подтирать диссидентские сопли за начальником Сумского управления КГБ, кем бы он ни был, и прогонять новичков через слежку за недодиссидентом Солдатенко.