Слово и дело

Черемис Игорь

— Моему слову ты не поверишь? — наконец спросил он.

— Извини, но нет, — я улыбнулся. — Я тебя слишком плохо и мало знаю, чтобы доверять твоему слову без веских доказательств. Я даже не уверен, что вы с ней на пару за тем пулеметом не лежали. Вполне вероятное развитие событий, учитывая, что ты вроде как ушел на задание, с которого не вернулся, а потом поменял себе имя. Или ты изначально был Гинзбургом, а партизанил как Иванов? Тогда всё окончательно запутывается.

— Ты лезешь в дела, в которых ничего не понимаешь, сынок, — бросил он и снова замолчал.

—

Возможно, папаша, — парировал я. — Но вам с ней всё равно придётся всё рассказывать, почему бы не начать прямо сейчас?

Насколько я помнил, с Тонькой-пулеметчицей всё было очень непросто. Про неё в Брянске узнали вскоре после освобождения Локоти — мол, жила-была такая баба, которую локотские использовали как палача. Сразу её не нашли, но ориентировки рассылали, а каждого нового пойманного «воина» РОНА расспрашивали в том числе и на эту тему. Со временем личность Тоньки обросла подробностями, как правдивыми, так и не очень, а вычислили её якобы благодаря брату, который в какой-то анкете упомянул девичью фамилию давно живущей в Лепеле сестры.

Это случится через несколько лет, и вышедшие на неё брянские следователи ещё с год водили вокруг Антонины Гинзбург хороводы. Собранных доказательств для суда хватило, у неё было более полутора сотен подтвержденных жертв, ещё сколько-то на неё повесить не смогли за давностью лет и из-за отсутствия свидетелей. Она и сама что-то рассказывала — про скитания в окружении, про своё житьё-бытьё фактической проституткой у полицаев из Локоти, про немца-ефрейтора, который увез её в тыл летом сорок третьего.

И всё бы хорошо, вот только в СССР женщин до Тоньки не расстреливали, но ради неё сменили обычную практику. Уже в восьмидесятые вроде бы расстреляли ещё двух — серийную отравительницу из Киева и проворовавшуюся заведующую трестом столовых из Геленджика. Но даже про два последних случая все исследователи говорили с сомнением — в их делах по каким-то причинам не сохранилось неких важных бумаг, доказывающих факт расстрела. В моём будущем про поимку Тоньки писали длинные статьи, снимали документальные и художественные фильмы, но в них из раза в раз повторялось одно и то же — то, что было ещё во время следствия напечатано в «Правде». Уголовное дело так и оставалось засекречено, и получить к нему доступ никто не мог. И, кажется, даже в перестройку никто не «слил» в прессу простой протокол приведения её смертного приговора в исполнение.

В общем, возможно, я залез в какие-то недоступные мне заоблачные высоты, но в данном случае я имел хоть какую-то уверенность в том, что был в своем праве.

— Нечего мне тебе рассказывать… разберутся те, кому надо.

— А если не осталось тех, кому надо? — спросил я.

— Тогда и вовсе незачем это ворошить… — пробормотал он.

— Военные преступления не имеют срока давности, — напомнил я. — Так что, расскажешь? Или дождемся официальных допросов?

Он молчал несколько минут.

— Ладно, шут с тобой… может, поможет, хотя мы приняли кое-какие меры, — медленно сказал Гинзбург. — В сорок пятом я сам удивился, когда встретил медсестру Антонину Макарову, начал присматриваться. Ещё больше я удивился, когда узнал, что в сорок втором она была в окружении как раз в тех местах, где действовал наш партизанский отряд. Но это точно была не она! Говорю же — ту я видел, не как тебя сейчас, издалека, но она несколько раз заходила в сарай, где нас содержали, стояла, смотрела… долго… час-полтора-два,

не знаю, часов у нас не было, это они сразу снимали. И не могла она за два года так измениться!

Он снова замолчал.

— И как ты оттуда выбрался? — поинтересовался я.

— За мертвого меня посчитали, — равнодушно бросил он. — Понять их можно, в том сарае нас трое ещё живых оставалось, двое быстро скончались, а я вот выкарабкался. Ещё и выполз наружу, как понял, что они ушли… Там и увидел ту суку, не знаю, что они не поделили, но в неё, наверное, целый магазин из шмайссера всадили. Что там дальше было, не знаю — к вечеру в село наши вошли, меня в госпиталь увезли, а её… думаю, захоронили с теми, кто со мной в сарае был. Я туда приезжал потом, в центре села братская могила, памятник… всё честь по чести. Вот там она и лежит, как жертва оккупации. Это памятник так называет — «Жертвам оккупации». Вряд ли тогда кто козлищ от агнцев отделял, не до того было, да и некому. Там же живых оставалось по селам — две бабки, один калека.

Я мельком подумал, что эта информация будет интересна коллегам из Брянска.

— И тебя не проверяли?

— Почему, проверяли, — он пожал плечами. — Тогда всех проверяли, кто вот так. Вылечили — и на допросы.

— А что с этим Ивановым-Гинзбургом? Как это получилось?

Он снова задумался. Я не торопил его, чтобы не спугнуть этот приступ откровенности.

— А так и получилось… В мае сорок второго я в плен попал, под Вязьмой… про 33-ю армию слышал? — я кивнул. — В плену назвал себя Алексеем Ивановым, это мой второй номер был, сам я пулеметчик, он раньше погиб, ещё когда Верею освобождали, его документы так у меня и остались. Назвался бы настоящим именем — наверное, там же и кончили, не любили немцы Гинзбургов, хотя у них самих был канцлер с похожей фамилией.

Он криво усмехнулся.

— Такое невозможно осуждать, — сказал я. — Чтобы выжить, любые средства хороши, кроме предательства.

— Вот и я о том… — согласился он. — Ну а дальше… дальше скучно. Осенью сбежал, нас куда-то на запад погнали, удалось отстать от колонны незаметно. Пробирался на восток, в январе сорок третьего на партизан наткнулся, прижился у них, воевал. С матерью твоей сошелся. Как под Курском началось, нас в ружье — и бегом, рельсы взрывать. Там и попал к этим лепельским…

История выглядела непротиворечивой и складной, но я поймал себя на мысли, что очень хочу в неё поверить. Ведь всегда лучше иметь геройского отца, а не какого-то предателя, который много лет после войны скрывался под чужим именем?

— Складно излагаешь, папа, — сказал я. — Словно тренировался.

— Повыступаешь перед школьниками с моё — тоже научишься складно говорить, — усмехнулся он. — Но вообще тогда было совсем не до смеха. Такие, как я, были ветеранами второго или даже третьего сорта… ведь как может советский воин в плен попасть? Никак не может. Так и перебивались с Антониной до конца пятидесятых, когда на это перестали косо смотреть. К счастью, обычных людей это не касалось, хотя в Полоцке мы решили не жить… слишком много знакомых. Ну а в шестидесятые вообще всё хорошо стало — я институт окончил заочно, в должностях поднялся, девчонки наши уже выросли, в музее этом про нас стенд сделали…