Слово и дело
Шрифт:
— И стоило бросать всё ради охоты на этого Уцика? — с легким сарказмом спросил я.
— Стоило! — крикнул он. — Стоило! Ты просто ничего не понимаешь!
Он ошибался. Теперь я понимал, что с ним случилось. Война, плен, ранения, гибель друзей… всё это не могло не повлиять на психику. Победа в Великой Отечественной, конечно, помогла многим, но не всем, а в случае Виктора Гинзбурга добавилась ещё и обида на советскую власть, которая не сразу оценила то, через что он прошел. Возможно, если бы в музее Лепеля стенд семьи Гинзбургов появился не в середине шестидесятых, а в сорок пятом, он бы получил новое приложение своих сил, и у него не было бы времени, чтобы тешить
— А ты со своей местью о дочерях подумал? — жестко бросил я ему прямо в лицо. — Девушки молодые совсем, им ещё жить и жить! А каково им будет жить, зная, что их отец — убийца?
Напоминание о дочерях наконец сломили его дух. Рука Гинзбурга метнулась к «люгеру» — и замерла в нескольких сантиметрах от пистолета.
— Переживут как-нибудь, — почти прошипел он. — Мы и не такое переживали. Твоё счастье, щенок, что патронов к нему не достать… три последних я в ту скотину выпустил, не думал, что сынок вдруг объявится.
— И в схронах не осталось? — поинтересовался я. Он промолчал. — И так бывает, что ж, будем считать, что мне повезло, а тебе — нет.
Не заботясь ни о каких отпечатках, я сгреб со стола пистолет, достал из кармана «забытый» когда-то полковником Чепаком патрон, вставил его в обойму, обойму с щелчком задвинул в рукоять и передернул затвор, с удовлетворением отметив сырой звук входящей в ствол гильзы. Всё это заняло буквально мгновение — хотя я очень боялся, что у меня не получится проделать нужные движения так складно. Но пронесло.
— Из «люгеров» мне стрелять не доводилось, но из «макарова» я выбиваю двадцать восемь из тридцати, — сказал я, поднимаясь и отходя к двери. — Поэтому могу выбирать, куда стрелять. Насмерть валить не буду, ну а про советскую медицину, самую лучшую в мире после кубинской, ты и так, думаю, всё знаешь. Поэтому прошу — сиди ровно и не дергайся, не доводи до греха.
Я безбожно врал. «Мой» Орехов нормально стрелял из автомата, с пистолетами у него не складывалось, а мой личный опыт к этой ситуации не подходил абсолютно. Но Гинзбург поверил и демонстративно положил руки на стол.
— И что, выстрелишь в родного отца? — спросил он.
— Отец — это тот, кто воспитал, — наставительно произнес я. — Меня же воспитывали совсем другие люди.
«И они ни к тебе, ни к Ольге Николаевне Ореховой никакого отношения не имеют».
— Вот как… — он заметно спал с лица. — Ну тогда зови, сынок, своих волков…
— На допросе «волков» не упоминай, больно будет, — посоветовал я, снял трубку с телефона, и, не отрывая от Гинзбурга взгляд и ствол «люгера», набрал номер управления.
* * *
Остаток этого дня прошел сумбурно. Первоначальные следственные действия провел прямо в моей квартире сам полковник Чепак. К моему докладу он поначалу отнесся с огромным недоверием, но вынужден был признать мою правоту, когда Гинзбург ещё до допроса сказал, что лесника в Ромнах убил именно он. Потом он повторил это и под протокол, а заодно добавил, что очень раскаивается в содеянном, но не мог удержаться, когда узнал, что бывший предатель жив и неплохо себя чувствует на свободе. Мол, нельзя таким собакам позволять ходить по советской земле.
Я понимал, что он делает — в уголовных кодексах советских республик было несколько градаций обычного убийства, наказание по которым
Я его топить не стал — смысла не было. К тому же он промолчал о том, что приходится мне родным отцом, а мне не хотелось оповещать всё сумское КГБ о том, что я нашел давно потерянного родителя.
В общем, к вечеру того дня у полковника Чепака уже сформировалась готовая версия происшедшего, в которой не было никаких внутренних противоречий, и по его мнению, дело обстояло следующим образом.
Гинзбург каким-то образом выяснил, что сбежавший из Лепеля военный преступник Уцик обитает под Ромнами, достал спрятанный с войны пистолет, приехал и застрелил давнего врага. Когда узнал, что по его следу идет сотрудник КГБ — то есть я, — запаниковал, отправился к нему — то есть ко мне — домой, чтобы запугать, но я не запугался, а наоборот — взял убийцу на мушку и вызвал подмогу. В общем, в этой версии я выглядел герой героем, впору награждать медалью. Но про это Чепак ничего не сказал — возможно, на фоне его подвигов мой выглядел чрезвычайно бледно.
Именно эту версию событий следователи наверняка будут продвигать в качестве основной, привезенный мною из Лепеля список стал ненужным и даже не попадет в следственное дело, и хотя внешне всё закончилось хорошо, оставался вопрос с Тонькой-пулеметчицей, на который у меня не было ни единого удовлетворяющего всем критериям ответа.
Проще всего было оставить её в покое. Пусть доживает оставшиеся ей годы на свободе, носит передачки попавшему в тюрьму мужу — тоже ничего хорошего, если разобраться. Но что потом? История не поменялась, в семьдесят седьмом брянские следователи обязательно выйдут на её след, начнут следить, арестуют — и тогда обязательно всплывет, что пять лет назад никто в Сумах даже не почесался, чтобы проверить членов семьи преступника, например, на предмет соучастия. Чепак, видимо, об этом пока не подумал, наши следователи, кажется, тоже, но я очень хорошо представлял, как в мой майорский кабинет в Москве приходят коллеги и начинают задавать неприятные вопросы.
Конечно, у меня найдется, что им ответить — например, сослаться на то, что я не принимал непосредственного участия в следственных действиях, чтов общих чертах соответствовало истине. Но будет, как в том анекдоте — ложечки, может, и найдутся, а осадочек — останется. И до подполковника я буду ползти не положенные пять лет, а много, много дольше. А там ещё и должности подходящей не найдется или сокращение какое затеют… В Конторе с этим не тянут, сбитые летчики очень быстро пропадают из штата, и не обязательно с почетным некрологом. Пословица про бывших сотрудников КГБ относится к характеру человека и к последствиям лично для него необдуманных поступков, а не к тому, что он обязательно будет задействован в следующих шпионских играх.