Случай на станции Кречетовка
Шрифт:
Воронов еще раз отметил, что диверсант заговорил слишком грамотно, для простачка, под которого косил до того. Очевидно, интуиция насчет лицедейства арестанта Сергея не подвела.
Далее Еремееву пришлось обстоятельно поведать куда, во сколько, в паре или поодиночке ходили и с кем конкретно встречались в Кречетовке диверсанты.
Картина складывалась следующая:
Соскочив с проходящего товарняка, чуть свет, ранним утром вчерашнего дня, диверсанты обосновались в густых зарослях полосы отвода. Напротив сужающейся горловины северного участка станции разрослось подобие лиственной рощи. Жилья поблизости нет, расположение скрытное,
А Мерин и Ерема пошли к уголовнику по кличке Лошак. Еремеева удивила ухоженность и опрятность Кречетовки, — словно попали в западно-белорусский городок. Война, конечно, не обошла поселок стороной, но страшной картины разрушений после бомбежки и пожаров не наблюдалось. Похоже на мирную жизнь, не считая крестовин бумажных полос на оконных стеклах домов. Поразили ряды новеньких однотипных жилых строений, тротуарные дорожки, ухоженные улицы с молодыми деревцами. Как уютно жилось тут до войны. Наконец, диверсанты углубились в тенистый частный сектор. Дом уголовника поражал давней запущенностью, усадебный участок зарос сорняком, кроны плодовых деревьев не пропускали лучи солнца. Одним словом — дно.
Мерин, сразу же уединился с хозяином — здоровенным, щетинистым мужиком, полчаса что-то с ним «перетирал». Потом хозяин предложил выпивку и закуску. После застолья часа два подремали. За то время к уголовнику приходила пара человек, вероятно, из блатных. Еремеев изредка слышал мат и тюремное арго в приглушенном разговоре. Но кто такие не знает. Уголовника же с лошадиной кликухой четко запомнил, дубль Мерина, только увядший.
Ближе к полночи Мерин с уркой ушли, оставив Ерему одного. Потом через часок вернулись оба сильно возбужденные, выпили. Еремееву водки не предложили, сказали: «Еще не заслужил…» Дали только пожрать. Потом Мерин приказал Ереме сжечь один домишко, канистру с керосином принес сам хозяин. Лошак же и сопроводил Еремеева до места. Как устраивать пожары фрицы учили, дело плевое.
Поджог прошел как по нотам. Старый уголовник растворил калитку палисадника, провел к домику, ничуть не опасаясь нарваться на хозяев или сторожевого пса, наверняка знал, тут никого нет. Сам Ерема подустал тащить тяжелую канистру с керосином, хотел малость передохнуть. Но уркаган велел не расслабляться: «Сначала дело, потом тело…» — резюмировал поговоркой. Диверсанту пришлось подчиниться. Лошак же перво-наперво выдавил стеклышко у задней двери в терраске и открыл щеколду.
Поджигатели проникли в жилище, сносно различимое в свете полной луны. Ерема, как на контрольном занятии в разведшколе, окатил керосином углы и стены, не забыл обильно смочить постельный тюфяк, побрызгал в платяной шкаф. Накрутив на попавшийся веник рубашку хозяина, облив остатками керосина, чиркнул спичкой. Поочередно, по ходу выхода, спешно орудуя вспыхнувшим факелом, запалил нехитрое обиталище Семена Машкова. Потом, спрячась неподалеку в кустах, они с Лошаком пронаблюдали, как занялись огнем внутренние комнаты, а вскоре и дом превратился в пылающий стог сена.
Вернувшись обратно, доложили о сделанном Мерину, тот довольный утробисто крякнул. Затем
С восходом диверсанты покинули «лошадиную фамилию», и подались к горловине станции, где к ним вскоре присоединился Тита. Залезли в пустой тамбур и доехали до бабкиного разъезда.
— Так… — интригующе протянул Воронов, выслушав подробную исповедь Еремы. — А что за тяжелый сверток притащили Конюхову? Ну, тому к бандиту с лошадиной кличкой… Куда дели кулек?
— А-а… — разинул рот Ерема, — а откуда известно?
— Лошачок проговорился, ну и что теперь скажешь Павел Батькович…
Еремеев заметно смутился, потом взял себя в руки и стал валить все на Мерина. Мол, эта вещь главного группы. Что в скрутке Ерема не ведает. Да, и прятал сам Мерин, тайно, чтобы никто не знал…
— Хватит тут «ваньку валять»! — Сергей рассердился. — Чего еще не рассказал? Ты не думай, коль что утаишь, из Титы выжмем до капли. Так… закончил? — Воронов проявил нетерпеливость.
— Да, больше ничего не знаю… как на духу… зуб даю.
— Ну, коли так… через полчаса по закону военного времени тебя расстреляют. Ты теперь не нужен.
— Как так, гражданин начальник? А суд, а трибунал… За что так строго…
— Сотрудничать со следствием не хочешь, врешь. Да и зачем для трибунала бумагу переводить… Еремеева Павла и так уже нет в списках живых. Конвой! — позвал громко Воронов.
— Я все, все… расскажу! Гражданин начальник не расстреливай, пощади! Как хошь сотрудничать буду, прикажи только. Помилуй, не убивай!
— Смертная казнь — это не убийство, это высшая мера социальной защиты народа от предателей Родины, — отчеканил Сергей менторским тоном.
— Помилуйте, пощадите, гражданин начальник! Я на все готов, любую бумагу подпишу.
— Ну, давай посмотрим… — милостиво произнес Сергей. — Рассказывай одну правду-матку, — и, в сторону двери. — Конвой отмена!
— В свертке взрывчатка и запалы, — уныло промямлил Ерема, — спрятали у Лошака в сарае, в угольном ящике, под слоем антрацита.
И мужик разговорился, да и речь арестанта стала куда грамотней… В довоенное и недавнее прошлое диверсанта внесли существенные коррективы:
Павел Еремеев не был крестьянином, происходил из семьи лавочников. Когда папашу-торгаша, активно сотрудничавшего с белыми, отправили на перевоспитание в места не столь отдаленные, то на самом деле Еремееву младшему пришлось стать пролетарием, научиться класть кирпичи. Благо матушкин дядька слыл классным печником, взял внучатого племянника в подмастерья. Ну, а дальше устроился в строительный трест, где по работе ходил в передовиках, хотели даже грамоту дать, но поостереглись из-за скверной анкеты.
Ну, а в плен мужик сдался, исходя больше из своекорыстных побуждений. Надеялся на смену власти в стране. Павлу ведь довелось пожить при старом порядке. Тогда перед папашей сирые обыватели ломали шапки, а Павлушу ученика коммерческого училища готовили в бухгалтера орловского заводчика на чугунолитейный завод. Ну, а дальше сулила открыться блестящая перспектива. Ерема превратился бы в Павла Силантьевича, женился бы на дочке местного богатея, расширил бы отцовское дело, боженька разумом не обделил, и зажил бы — «кум королю, зять министру». А что сыну лавочника светило при Советах? Батрачить на чужого дядю, пахать как вол на стройках социализма, жить от получки до получки, прикидываясь недалеким, зашуганным мужланом-работягой. Даже семьи толком не завел, два раза женился и разводился, по причине неустроенной, не по его «изящной» натуре, жизни.