Случайному гостю
Шрифт:
«Нет, — спорили мы с Витей, — он упал в пропасть…»
В третьем ящичке степенно вылеживаются год от года Цари-волхвы, все трое, и только у мулата Бальтасара треснул посох. Их я также вешаю молча и почти не дыша — они же Настоящие Волшебники.
Четвертый ящичек немного перекошен и заедает. В нем Пастушок с Пастушкой и овечка, совершенно неинтересные персонажи, а стеклянная овечка подозрительно напоминает сиамскую кошку, несколько облупившуюся притом. Видимо, сёстры Твардовские, в отличие от меня, неровно дышали к буколическим персонажам.
Пятый ящик, ах… чья-то рука понарисовывала на нем незабудок, на потускневшей
Ветки дерева ходили волнами, за моей спиной начали опасно трепетать бумажные цепи, чувствуя применение Дара, на кухне что-то прокричала бабушка. Вакса, упорно не желающая приближаться к ёлке, разве что не гавкала на пороге.
Мага я повесил под самую Звезду, немного ниже Волхвов.
«Волшебники должны держаться вместе», — подумал я.
В последнем ящичке секретерки, укрытые случайной веточкой все ещё зелёного розмарина: чернявый парень-трубочист с виноватыми глазами и лесенкой, смешливая цветочница в капоре, какой-то кацавейке, черных ботиках и с корзиной красных и жёлтых цветов, и «Жолнежик» — грустный солдатик в высоком кивере с отломанной кокардой, на боку у него барабан. Рука сжимает ремень винтовки, вторая рука Солдатика у мастера вышла не очень хорошо — уж очень она плоская. А глаза зелены и печальны… Нет, любимая, нет… Его зовут Стефан, и он погиб под Прагой, над его могилой шумавские девчонки бегают к реке, пускать венки по волнам. Но он не понимает, о чём они поют…
Я всегда вешаю солдатика рядом с Цветочницей — все таки она «полная жизненных сил брюнетка», наверняка ей под силу прогнать грусть из зелёных глаз солдата. Трубочист оказывается как всегда рядом с Пастушкой, чёрная страшная труба так или иначе где-то неподалёку, в конце ее светит звезда, китайский болванчик разбился — им бояться больше нечего…
Секретерка опустела. Я подталкиваю её створки, и она закрывается почти самостоятельно, внутри секретерки что-то тихо щёлкает: «Отсчитала еще одну Вигилию», — думаю я.
Оставшиеся два ящика игрушек — занятие серьёзное и долгое. Первым делом я нахожу и вытаскиваю узенький конвертик из оберточной бумаги. В нем письмо самому себе с пожеланиями «на через год».
С тех пор, как научился писать, каждый январь, в день когда мы разбираем ёлку, я, уже прошлогодний, передаю весточку себе нынешнему — иногда с предостережениями, чаще с вопросами. Спрашиваю, как оно там, что сбылось, что нет. Надеюсь на хорошее.
Не всегда и помню, в каком из ящиков ждет меня «тогдашнее» письмо.
Я — прошлогодний, читавший запоем книги детские и взрослые, ходивший в кинотеатр «Лира» на мультики по воскресеньям и на взрослого «Кинг-Конга» неоднократно в будни. Ездивший осенью в бассейн, катавшийся на санках зимой, а на велосипеде — летом.
Я прошлогодний пишу себе нынешнему, прихлопывающему вкладыши на школьном подоконнике, с волнением приобретающему в «Канцтоварах» на Листа набор пластиковых польских зверей, большие медные скрепки и индийские карандаши, черные с золотом, пахнущие сандалом. И необычайно удачно закончившему вторую четверть.
Письма от меня…
«На мори опасна там литает АСА», — это написано в пять лет… в шесть все гораздо конкретнее: «Желаю Тебе цветного Телевизор».
«Они не любят красную шерсть» — написал я в семь. Фломастером, красного цвета…
Из пакетика выпархивает маленький кусочек бумаги. Я совершенно точно помню, что писал длинное, развернутое письмо, с указанием всего, что произойдет в Новом Году с Некоторыми Нехорошими Людьми — ну, и куда оно делось? На маленьком и очень плотном кусочке бумаги, гораздо более, чем у меня, старательным почерком выведено: «Настало время Вашего долгожданного желания, а когда получите — не гордитесь, гордые быстро теряют счастье. Вы будете иметь дело. Не спешите и действуйте обдуманно и осторожно».
Я неосторожно чихаю, в ответ шелестит гофрированная бумага, в которую завернуты игрушки.
Пылинки по-прежнему кружатся в столбе солнечного света, за окном порхают их холодные сестры. В кухне играет радио — видно, ему опять помогла бабушка — уже минут сорок наш ВЭФ передает Мирей Матье, думаю, следующей будет полновесная передача Анны Герман. «И ведь никакой личной выгоды», — мрачно думаю я.
Ящики хранят неприступный вид. Я обхожу их по кругу, снимаю еще один слой бумаги, примеряюсь. Игрушки утопают в вате, словно в снегу. Меня посещает неплохая мысль.
Я проверяю амуницию — красная нитка на месте, гвозди довольно звякают в кармане. Бумажные цепочки слегка колышутся над дверью, я осторожно снимаю кусочек жёлто-красного «ланьцуха» — так, для порядку.
На кухне царит гармония — бабушка подпевает Мирей Матье, второй голос ведёт Вакса — все они поют «Голубку»: Мирей грассирует по французски, бабушка вторит ей глуховатым меццо по-польски, про Ваксу можно сказать одно — она старается.
Я захожу «на цырлах» в нашу комнату и, почти не дыша, подхожу к шкафу. Он основательно молчит и, похоже, дремлет, во всяком случае в нем ничего не стучит и не падает. Подергав за дверцы, я осторожно приоткрываю древнюю «шафу» — прозаические свитера, куртки и коробки, слабый запах тёткиных духов и средства от моли. Разочарованный, я захлопываю створки. Шкаф тут же испускает звук, похожий на сдавленный смешок.
«Ага, — думаю я. — Значит, вот так, насмехаться? Ах ты сундучара!» На выдохе я касаюсь Звезды. Тёмное дерево отзывается прохладой.
— Во имя пастухов и пещеры, — говорю я шёпотом и голос мой меняется. — Во имя крови той, что встречает и верит. Прошу тебя, откройся.
Звезда согревается и начинает подрагивать под пальцами. Резные панели немного колышутся, словно занавес перед спектаклем, похоже, шкаф разминается, напоминая хищника перед прыжком.
— Тёмные дни теперь ушли… — говорю я, и рукам моим становится холодно.