Служили два товарища... Трое (повести)

Кучеров Анатолий Яковлевич

–  Ребята, подъем, - сказал Морозов, - мыться, и поищем яиц.

Он посмотрел на уток, плававших почти у берега. И все же не следовало стрелять: услышат, чего доброго.

–  А я уже давно не сплю, товарищ капитан, - сказал Ивашенко, лежавший на лапах сосны, положив голову на руку, - и смотрю, как тут здорово красиво. Были бы краски, я бы тут пожил, я ведь человек городской, дачник. И таких мест я никогда не видел, просто о войне забываешь.

–  Не тревожься, она о себе напомнит, - сказал Морозов.

Что-

то мешало ему принять дружбу этого голубоглазого человека. Липочкин тоже был интеллигент и, как казалось Морозову, многого не понимал в жизни, но был святой справедливости человек. А этот казался наивным, чудаковатым и беспомощным. Пересиливая в себе неприязнь, стараясь быть справедливым, как Костя Липочкин, Морозов позвал Ивашенко:

–  Пойдем полоскаться и поищем гнезда птиц. Мойся в кустах, чтобы не было видно твой замечательной личности. Тут, между прочим, немцы, может, сидят, как и мы.

–  Да нет здесь никого, - убежденно сказал Ивашенко.

–  Много ты понимаешь.

Морозов нашел пять утиных яиц.

–  Ну и жизнь! Как в санатории, - восторженно сказал Ивашенко.

–  Может, последний раз в санатории, - мрачно ответил Морозов.
– Ты только не пугайся.
– Морозову доставляло удовольствие дразнить стрелка.

–  А чего мне? Я как все, - сказал Ивашенко. Когда разожгли в ямке костер, Борисов еще спал.

–  Пусть еще поспит, не шуми, - сказал Морозов.
– Он столько полетал, ему можно.

–  Пусть спит, - согласился Ивашенко и улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой.

Морозов спек яйца, вскипятил воду и стал будить друга.

–  Где я?
– вскочил с земли Борисов.

–  Тебе виднее, штурман. Стрелок утверждает, что мы в санатории.

Морозов выдал каждому по галетине и папиросе:

–  Шоколада не будет.

Муха получила свою скудную порцию. Поев, они забрались в кусты. Оттуда открывались и лес, и вода, и болота.

–  Заметили, как убывает вода? Может, к ночи выпустит. Тогда пойдем на восток… Главное, правильно себя чувствовать, ребята… Войне, может, осталось всего ничего, мы победили и нам в самый раз топать победителями. Мы здесь люди, а не эта коричневая нечисть. И здесь польская земля. Не такое уж трудное дело шагать по земле друзей.

–  Вы не говорите, вы изрекаете, командир, - насмешливо сказал Ивашенко.

–  Ничего я не изрекаю, но только что я понял очень важную штуку: мы не должны бояться собственной тени и хрен знает чего еще. Предлагаю возвращаться на аэродром спокойно, как колхозники, что ли, с поля. Тогда мы всюду пройдем.

–  Колхозники, которым надо идти по ночам и не наступить на сухой сучок. Три пистолета, три обоймы патронов, по десять папирос на брата, и разбитые в кровь морды… - сказал Ивашенко.

–  По девять папирос, - поправил Борисов.
– И ничего, хотя и по девять, а пройдем.

–  По девять - так

по девять. Не обращайте внимания на мои слова, командир. Во мне сидит бес противоречия, я всегда спорю, это моя вторая натура.

–  Ну и спорь.

–  Так ведь спорю, а сам очень хорошо понимаю. Пойдем как победители, это по мне, - легко рассмеялся Ивашенко.

Морозов вспоминал полеты с Борисовым. Сколько раз с трудом дотягивали до земли, и никогда Борисов не унывал. А как они ходили на бомбометание с малых высот! На его, Саши Борисова, знаменитые бомбометания.

–  Сегодня еще раз понял, почему стал летать с тобой, Саша, - сказал Морозов.
– Упал с тысячи метров и чувствуешь себя человеком. Вот за это.

–  Агитируешь, Коля?

–  Агитирую.

–  Товарищи, это рай, это болотный санаторий! Я, кажется, начну говорить стихами, - сказал Ивашенко, стараясь показать, что и ему не страшно и даже как будто весело.

–  Ну и валяй, а я никогда не написал и двух строк, похожих на стихи, не умею отыскать рифму, - теряя интерес к разговору, сказал Морозов.
– Мне это не угрожает.

Они лежали в кустах, курили и смотрели, как закипает в кружке вода. В ней жила успокоительная сила родных вещей.

И такой же покой источал цветок на тоненьком зеленом стебле. Он выглянул из-под прошлогоднего листа и тянул к солнечному лучу мохнатую желтую голову.

В кружке поднялись пузырьки, и от пузырьков тоже веяло покоем. Прилетела бабочка-капустница, белокрылая, серебристая. Она села на желтый цветок и замерла, едва вздрагивая от слабых порывов теплого ветра.

Ивашенко потянулся к ней рукой. У него даже рот раскрылся от удовольствия.

–  Не тронь!
– крикнул Морозов.

Ивашенко отдернул руку, пустил в бабочку струйку дыма, и она улетела. Он смотрел вдаль на мокрые черные кусты, на лес и горизонт. Глаза резало от блеска и солнечного света, скользившего по воде.

–  Хватит нам кипятку, на что он?

–  А чтобы как на охоте. Постреляли уток, вернулись, кипятим чаек, - сказал Морозов, оглядываясь.
– Здорово я любил с отцом в лес ходить! На охоту не брал, а за ягодами - пожалуйста. Почти такой же лес, летом всякой ягоды - заешься!

–  Давай рассказывай, чтобы на часы не глядеть. Стемнеет - пойдем, - предложил Борисов.

–  О чем? О любви? Ты же знаешь: жениться не удосужился, и вопрос этот для меня серьезный.

–  Для меня он тоже был серьезный, - сказал Борисов.
– А теперь решенный вопрос. А у тебя сейчас - та рыжая из парикмахерской? Расскажи.

–  Хорошая девушка, - сказал Морозов, стараясь вернуть из бесконечной дали вчерашний разговор и неожиданно явственно вспомнив ее чистое горячее дыхание.
– Хорошая девушка, - повторил он, - вот язык плохо знает, никакого человеческого объяснения, почти как глухонемые на пальцах.