Служили два товарища... Трое (повести)
Шрифт:
– Только что наливал, холодная, аж кости ломит.
Борисов снял китель, стянул майку и стал умываться.
– А теперь спать, ребята! Потушить свет, отворить окно и спать.
Муха устроилась на своем месте и, когда все затихли, еще долго повизгивала во сне.
* * *
Аэродромы просыпаются до зари. В темноте уезжают заправляться бензо- и маслозаправщики, возвращаются и бегут по снегу или по зеленой траве от самолета к самолету. Самолеты
Встает солнце. Над морем лежит перламутровая пелена и постепенно редеет. Еще летчики, штурманы и стрелки спят, а в столовой уже ставят приборы.
Утро - стремительно, если погода благоприятна для полетов.
Последние дни Борисов, вскочив с постели, звал дневального и спрашивал:
– Ну как, старшина, не кончилась за ночь вся эта петрушка? Не подняли еще руки?
– Никак нет, - отвечал дневальный, - петрушка еще не кончилась.
– Выходит, еще слетаем, товарищ дневальный? Подбросим огоньку? А то они что-то не торопятся.
Лицо дневального расплывается.
Встретив приятеля из хозчасти, он говорит:
– Здорово веселые у меня командиры! Железный народ.
Но в то утро, открыв глаза, Борисов прежде всего увидел курчавую голову нового стрелка-радиста, его исхудавшее бледное лицо и белую, закинутую под голову руку. Он как-то особенно легко и спокойно дышал.
Муха тоже проснулась, она спала на старых унтах Кости. Ей хотелось выскочить из окна в сад, пробежать по сухим от ночного холода дорожкам, но она не хотела будить своих хозяев и, позевывая, ждала, когда они проснутся.
– Дневальный!
– крикнул Борисов.
Ивашенко и Морозов открыли глаза. Вошел дневальный с ведром воды и стал наливать в умывальник. Он ждал обычного вопроса о петрушке, но Борисов молчал, и тогда дневальный сказал:
– А петрушка, товарищ капитан, продолжается, - и улыбнулся.
– Ну ее к черту, - ответил Борисов, - ты бы о мыле позаботился, все раскисло.
– Есть позаботиться, - уныло сказал дневальный, - сейчас принесу с дамочкой на бумажке.
Ивашенко поднял огромные голубые глаза и улыбнулся в пространство. В светлый четырехугольник окна.
Дневальный раздернул шторы. В окне над морем золотился утренний туман.
Муха взвизгнула, вскочила на подоконник и уже хотела спрыгнуть в сад, но, вдруг что-то вспомнив, вернулась на свою подстилку и грустно сунула морду в лапы.
– Скорее, скорее, ребята!
– торопил Морозов.
Они чистили сапоги, потом плескались под умывальником, подшили подворотнички и вышли на крыльцо, как всегда свежие, румяные. И трудно было заметить, что они не такие веселые, как всегда, и, может быть, чуть сильнее у Борисова и Морозова обозначились морщины. Муха шла за ними спокойно, но не отбегала далеко и не лаяла, как обычно. Один Ивашенко - он не бывал в этих краях - наслаждался и морем, и небом, и соснами.
* * *
В столовой было жарко от солнца. Гудели голоса. Мгновенно Люба притащила котлеты и какао, они глотали все второпях, не разбирая как
Подошел, как всегда, Калугин. Борисов и Калугин похлопали друг друга по плечам, совершая обряд старинной и вечной дружбы.
У калитки сада уже ждала полуторка, в нее набилось много народу. Все стояли в кузове и, чтобы не вывалиться, держались друг за друга. Ивашенко поднял Муху, ожидавшую очереди. Полуторка выскочила на дорогу, и, когда проезжала мимо собора, все услышали музыку органа и детские чистые голоса; удивительно красиво и безмятежно звучали они.
На аэродроме гудели моторы, а над морем все еще не рассеялся туман.
Летчики побежали к своим бомбардировщикам; через поле, подсохшее после ночного мороза, пронеслась легковая командира полка. Земля кое-где начинала зеленеть изумрудной молодой травой.
Морозов позвонил в штаб, но еще не давали добро на вылет.
Борисов рассматривал карту. Лететь предстояло навстречу весне. Стоило углубиться в карту, и он мысленно видел весь маршрут. Напряжение поднималось, как ртуть в градуснике на солнечной стороне, и только Ивашенко, осмотрев и проверив с оружейником пулемет, сидел на земле, подставив лицо ветру, и, положив голову на бомбу, разогретую утренним теплом, грыз коротенькую травинку. Рядом лежал его шлемофон, а у ног свернулась Муха и наблюдала за новым членом экипажа.
Прошла радистка с командного, Таня. Ивашенко ее сразу узнал и окликнул.
– Чего тебе, стрелок?
– С тобой связь держать в полете?
– Со мной.
– С тобой и на земле готов держать связь.
– Очень ты мне нужен, - презрительно сказала Таня и пошла дальше своей легкой походкой.
«Не теряется стрелок», - подумал Морозов и вспомнил робость Кости Липочкина.
И вот наконец взлетела ракета.
«За Костю», - сказал про себя Морозов, садясь в самолет.
Весь экипаж был теперь на своих местах, только на месте Липочкина сидел этот художник и теперь у его ног лежала Муха.
* * *
Они летели всей эскадрильей. Морозов вел первое звено. Над ними купались истребители прикрытия. Все земные воспоминания на время будто растворились в гуле моторов. Одна страсть, одно желание овладевали людьми.
Они ушли на север и на высоте трех тысяч метров стали почти невидимы. Оттуда, из этой солнечной голубизны, откуда море тоже кажется небом, они устремятся к порту, причалам и кораблям.
Когда они повернули на юг, открылась земля - волнистая, коричнево-серая линия берега с нежным зеленоватым блеском, но им некогда и невозможно было видеть ее краски, ее весенний свет, прелесть мира, красоту его теней - все это сейчас было не для них.
Внизу у берега, серебристо-серые с высоты, стояли корабли, прижавшись к причалу, как листья к ветке. Звено Морозова обрушилось первым, и когда оно вошло в пике, земля, камень, пыль, огонь, гладь чистой воды, блики солнца на ней, транспорты под парами - все это рванулось с оглушающей стремительностью навстречу. Лицо Морозова покрылось потом. Высота сокращалась, она сжималась, казалось, что густеющий, все более упругий воздух вот сейчас раздавит, что его нельзя вдохнуть, что он превращается в камень и останавливает сердце.