Служили два товарища... Трое (повести)

Кучеров Анатолий Яковлевич

–  Верочка, - сказал я, - это правда, получше, если здесь останется поменьше народу… - а подумал, что у нее, конечно, никого нет, кроме бабушки, и от этого мне стало жарко и весело.

За соседним столиком толстый человек с обрюзгшим, оливковым от загара лицом ел ветчину, густо намазывая ее горчицей.

Я показал Вере на него глазами и спросил:

–  Как вы думаете, кто этот человек без шеи за соседним столиком?

–  Инженер-железнодорожник, - ответила она не задумываясь.

И мы начали перебирать всех сидевших вокруг и угадывать, кто эвакуируется,

кто остается, кто идет в армию, и могли бы, вероятно, так бездумно болтать очень долго, но обед подошел к концу, пора было уходить, а мы все сидели за столиком. Наконец я расплатился и предложил Вере посмотреть мой номер.

–  Очень смешной номер, - сказал я, просто так, чтобы что-нибудь сказать.

И это было, вероятно, глупо, но я хотел сказать, что не могу с ней расстаться, и думал об этом. И мне кажется, она понимала то, что я думал. Минуту Вера была в нерешительности, а потом согласилась:

–  Номера-то все одинаковые, - сказала она. Может быть, она хотела пошутить?

Я спросил:

–  Заказать вина наверх?

Она не ответила, и я заказал.

Мы поднимались в лифте молча. Когда вошли в номер, Вера на мгновение остановилась у двери.

–  А мне не нравится ваш номер, - сказала она вдруг очень серьезно и сухо.

–  Посмотрите в окно: Исаакий, садик, вся площадь… - я очень боялся, что она уйдет.

Она медленно подошла к окну, ступая осторожно, как будто ей жали туфли.

К нам постучали. Вошла девушка с вином, поставила на столик и ушла. Я налил вина и подошел к Вере.

–  Не хочу; раньше хотела, а теперь не хочу.

Я поставил бокалы на подоконник, взял ее за руку. Вера отняла руку. Мы стояли совсем рядом; я смотрел в окно, но ничего не видел. И вдруг она осторожно положила свою руку на мою.

Все случилось само собой, неожиданно очень просто…

–  Наверное, это очень нехорошо, - вдруг сказала Вера, - не видеться столько лет, не знать друг о друге и вдруг встретиться… Встретиться в такое время, в такое время, чтобы, может быть, никогда больше не встречаться!

Я не слушал, только смотрел на нее и видел, что она что-то говорит, и удивлялся тому, что мы вчера еще жили друг без друга, и это было как полет по неизвестному маршруту в тумане. Было просто счастьем на нее смотреть.

–  Мы встречаемся, может быть, в последний раз, - повторила Вера.

–  Ничего подобного!
– возмутился я.
– Мы будем с тобой счастливы, обязательно. Понимаешь, несмотря ни на что, счастливы.

Я взял с окна бокалы. И мы выпили за победу и за наше «послевойны».

–  За наше «послевойны»!
– медленно повторила Вера.
– Это скоро?

–  Это должно быть скоро, я всегда так думал. Мы все так думали, Верочка.

–  Хочу верить, понимаешь? Очень хочу.

И вдруг завыла сирена. В номер постучали, и коридорная на бегу крикнула:

–  Администрация предлагает спуститься в убежище.

–  Мы не пойдем, Саша?

Я взял ее руки - маленькие, влажные, горячие.

–  Как это глупо, - сказала Вера, - как это глупо! Если бы ты знал,

как я тебя всегда любила, как я давно тебя любила! Саша!

Неподалеку стрелял зенитный автомат. Мы подошли, обнявшись, к окну.

В небе среди множества мохнатых черных разрывов на высоте четырех тысяч метров неслышно скользил разведчик.

–  Удивительно, что это так красиво и так страшно, - сказала Вера.

Я оборвал ее, вероятно, слишком резко и сердито, сказав, что в этом нет и не может быть ничего красивого.

–  Ну, скажи еще, что я говорю чепуху, скажи, пожалуйста, что я дура.

–  Ты умная и хитрая, как лисичка, и я не хочу, чтобы ты так говорила. Знаешь, кто ты? Ты Верка-репейник! Помнишь?

–  Ох, как я тогда замерзла на лодке, но я молчала, Саша. Я замерзла, но я не жаловалась.

–  Вот и теперь не жалуйся, пожалуйста, ладно?

–  Нет, теперь буду, теперь не могу.

Мы отошли от окна и сидели молча.

–  Какой это ужас! Ну, зачем мы только теперь с тобой встретились, Саша? Почему не раньше, когда все могло быть так хорошо? И не потом, когда все кончится?

–  Очень хорошо, что сейчас. Не нужно жалеть… И прекрасно, что так случилось!… Ты знаешь, о чем я думаю?

–  Нет, этого я еще не умею, Саша.

–  Кто-то сказал, что хорошо, когда у солдата жена и дети и ему есть о ком вспоминать.

–  Ну, а теперь у тебя есть о ком вспоминать, Сашка?
– Вера закинула руки за голову, вытянулась на диване и закрыла глаза.

–  Для меня очень важно, что теперь еще ты у меня, и ты в Ленинграде, и я буду защищать тебя и город, пока жив.

–  Видишь, а ты твердил: уезжай, уезжай.
– Вера села на диване.
– Нет, я ни за что не уеду, а если уеду, то только на фронт! Я хочу быть с тобой в одной части. Это можно?

–  Нет, Вера, это нельзя… Да и ни к чему. Ты должна уехать обязательно. Так и мне и тебе лучше… И знаешь, о чем я еще думаю?

–  Нет, Саша.

–  Я думаю о том, что ты для меня земля, опора, и я буду к тебе возвращаться, как моряки после плавания. Понятно?

–  Не очень. Это слишком поэтично для меня. Но ты говори, мне нравится то, что ты говоришь. Хорошо. Я буду тебе опорой, я постараюсь, Саша.

–  Здесь поэзия ни при чем, и я не шучу, это совершенно серьезно. Ты для меня земля, потому что небо сейчас - это не звезды, облака и прочее, а поле боя. С неба я буду возвращаться к тебе на землю.

Мы еще долго сидели и говорили о том, как будем жить после войны. Война могла только помешать нам, но не властна была нас изменить.

–  Я пойду учиться, - сказала Вера, - я хочу быть порядочным инженером: строить новые города назло тем, кто их разрушает. Мне это хочется именно теперь. Прекрасные удобные города. И в одном из них будет наш дом. Какие ты любишь улицы? Пусть на них растут липы, как в Москве на бульварах, и много цветов. И больше не будет войны, и по вечерам город должен весь светиться огнями, и у тебя не будет профессии, Сашка, потому что военным нечего станет делать, и я буду тебя кормить.