Служили два товарища... Трое (повести)

Кучеров Анатолий Яковлевич

–  Не смейся, пожалуйста, у меня дедушка был военный и отец служил в армии в пятнадцатом году…

–  Ну, раз дедушка военный…

Она сунула мне кусок булки в рот.

–  Не издевайся… Ты поживешь еще в городе?

–  Не имею ни малейшего представления.

–  А знаешь, мне сегодня нравится в гостинице. Но ты живешь как-то слишком удобно и расточительно. Это, вероятно, безобразие.

–  А почему бы мне и не пожить два дня удобно? Вчера я воевал и завтра мне воевать.

–  Давай поговорим не о войне… Что значат эти нашивки на рукаве?

–  Но ведь это тоже о войне.

–  Нет, об этом можно.

–  Это нашивки лейтенанта

авиации.

–  А я ведь сначала думала, что ты моряк и что штурманы бывают только на кораблях. Штурманы, стюарды и еще коки… Нет, давай говорить так, чтобы совсем ни крошечки о войне… У тебя есть кто-нибудь, кроме родителей?

–  Сестра.

–  А где она?

–  Эвакуировалась.

–  Это тоже о войне.

Тогда я сказал, что теперь, о чем бы ни говорить, все о войне. Вера задумалась.

–  Ну, тогда ни о чем не будем говорить…

К нам постучали.

–  Это к тебе?
– спросила Вера шепотом.

–  Тише, - сказал я, - наверно, дежурная. Видишь ли… - стук повторился.
– Верочка, я тебе потом все объясню, спрячься… спрячься в шкаф.

Даже в темноте я видел, что Вера очень встревожилась. Она забралась в огромный пустой шкаф красного дерева.

Я закрыл дверцы, повернул выключатель и крикнул: «Войдите».

Вошла коридорная, сердито огляделась и сказала, что гражданка забыла лопату у моих дверей. Я попросил оставить лопату в моем номере, сказал, что гражданка ушла, скорей всего заглянет завтра, и поставил лопату в угол. На этом все кончилось.

–  Верочка, - шепотом позвал я, - она ушла.

Вера вышла из шкафа, села на диван и неожиданно заплакала.

–  Ну, о чем ты плачешь? Я же не виноват, что в гостинице теперь такие порядки.

–  А я подумала совсем другое, Саша, - и она рассмеялась и прижалась ко мне.
– Как жаль, что мне пора уходить, хотя дежурная, наверно, не придет больше.

Я попросил Веру побыть еще, по всей видимости, очень жалобно, потому что она огорчилась.

–  Мне самой не хочется уходить, но ведь поезд не ждет… И на прощанье я так много… Нет, ты не знаешь, как много мне надо тебе сказать на прощанье… Мне страшно, Саша, что нам так хорошо… Вдруг столько счастья… в такое время, когда всюду столько горя.

–  Я же буду лучше бить фашистов, понимаешь? И, наконец, ты напрасно заботишься об этом, об этом позаботится сама жизнь.

–  Да, ты, конечно, будешь очень хорошо воевать, - убежденно сказала Вера, - иначе и быть не может: ведь за это я больше всего тебя люблю.

Мы еще долго говорили. Разговор был бестолковый и очень хороший, с нелепыми вопросами, воспоминаниями, рассказами, когда забываешь, где ты, и вдруг выясняется, что пора прощаться. Не было города, дома, избушки, где бы не прощались в то жаркое лето, где бы не говорили друг другу самых заветных, самых нужных, самых у сердца лежащих слов. Никогда за века человеческой истории так много людей сразу не уходило из обжитых, теплых, милых домов под открытое грозное небо и непогоду, чтобы, может быть, умереть, вспоминая слова последнего прощанья.

Я проводил ее до вокзала. Мы шли по пустынной улице Дзержинского. Ветреная ночь проносилась над Ленинградом. Нам встречались только редкие патрули, добродушно оглядывали нас и пропускали. Какая-то сторожиха, крест-накрест перетянутая теплым платком поверх белого фартука, посмотрела нам вслед и одобрительно сказала:

–  Ишь, пташечки.

На вокзале было тесно и шумно. Уезжала рыть окопы многочисленная партия женщин нескольких

учреждений: два каких-то треста и Театральный институт. Вера нашла своих подруг, они расцеловались. Потом она снова подбежала ко мне. Ее отрывали, но она все возвращалась, все не хотела меня отпустить и держала за руку. Я помог ее спутницам и ей внести лопаты в переполненный до крайности вагон, в последний раз обнял ее, поцеловал ее милые глаза, губы, волосы, и Вера вдруг заплакала у меня на плече, как плачут дети.

–  Ничего, все хорошо, - повторяла она, плача и пытаясь засмеяться.

Когда поезд уже тронулся, я соскочил и пошел обратно в гостиницу.

В домах - ни огонька. Дошел до Адмиралтейства. Шумели деревья запылившейся за день листвой, небо было бурное, ползали бледные лучи прожекторов, висели аэростаты воздушного заграждения. Я шел, прислушиваясь к своим мыслям.

Я воюю, живу - и не только живу, но и люблю, и меня любят. И все враги моего народа и мои, жаждущие нашей смерти, не могут с этим ничего поделать: я живу и люблю назло всем врагам. Я шел счастливый, благодарный, самый хороший, каким я когда-либо был, по затемненному войной Ленинграду. Огромная добрая сила поднималась во мне. Да, я был счастлив в это труднейшее время.

Наутро я отправился в Адмиралтейство.

Я не предполагал, что именно этот день окажется таким значительным для меня, что именно в этот день в первый раз мелькнет мысль, о которой я всегда буду вспоминать в полетах, пока не удастся ее осуществить.

В Адмиралтействе седой инженер-капитан с удивительно румяным и молодым лицом, похожий на актера, познакомил меня с новым фотооборудованием. Вскоре его должны были установить на бомбардировщиках-фотографах. Он передал мне ворох инструкций и несколько часов добросовестно возился со мной, знакомя с аппаратурой, ее устройством и управлением. К инструкциям были приложены фото учебных бомбоударов на морском полигоне. Зеркальная гладь воды на серо-дымчатой пленке рябила от разрывов у целей.

Снимки были разные: с двух тысяч, с тысячи пятисот и с тысячи метров. Один меня поразил: бомбоудар был снят так низко над водой, что видны были не только очертания старенькой деревянной баржи, всплеск разрыва, но и легкая рябь от ветра. Фотоаппарат удачно запечатлел попадание в цель. Отчетливо играл в лучах солнца высокий всплеск воды.

–  Вот это удар!
– сказал я.
– С какой же высоты?

–  Метров двести, - пожал плечами капитан, - с этакой высоты и ерша сфотографируешь. Но удар, знаете ли, рискованный - косточек не соберешь, короче - недоразумение, однако и точность попадания и снимок действительно замечательные.

И вот тогда у меня впервые мелькнула мысль о бомбометании с малых высот, показавшаяся сначала совершенно невыполнимой и сказочной, настолько сказочной, что я сначала даже не решился поделиться ею с товарищами.

Я спрятал в планшет это «недоразумение», зафиксированное на пленке, и в тот же день уехал в часть.

* * *

Прошло два месяца после событий, о которых я рассказал.

Я долго ждал от Веры писем, а письма почему-то не приходили, и я не знал, почему она молчит. Я утешал себя тем, что вообще очень плохо доставляют письма. Воздушная война поглощала все мои силы, и в редкие дни и часы, когда я не летал, я думал о Вере. И даже когда летал, я иногда тоже думал о ней.