Смерть на выбор
Шрифт:
— Не… У меня один рычаг. За него дернешь и сыпется до дна, крюк.
— А ты помедленней дергай!
— Тогда, блин, не пойдет. — Мужичок поскреб синий подбородок.
— Что не пойдет? — вмешался в мужской разговор демиург. Оператор перепугался, что творческая дискуссия может затянуться:
— Все будет в порядке, Корней Корнеич. Он понял.
Режиссер удовлетворенно кивнул. Оператор оттянул мужичка в сторону, еще раз его проинструктировал, и они разошлись. Один забрался в высокую кабину, другой устроился со штативом и камерой близ мусоровозной попы. Крикнул:
— Не забудь. По моей команде!
Хозяин
Оператор вздохнул, зажмурился:
— Давай.
Кузов начал медленно подыматься. На асфальт грохнулась первая жестянка, потом грохота уже не было. Только шуршание. Тряпье, коробки, пластиковые ящики, зловонные хлюпающие пищевые отходы, металлические пруты, бутылки — самосвал казался бездонным. Рукотворная гора росла и матерела.
— Так! Вот! Оно! То, что надо! — сладострастно приговаривал демиург. — Я вижу настроение, это — сама жизнь.
— Что творится? — не выдержала Лизавета.
— Корней Корнеич кино снимает, про авангардистов. Соцарт какой-то и некрореалисты.
Кузов мусоровоза на секунду застыл в положении «мечта импотента» и вернулся в исходную позицию. Гору отходов венчал измочаленный банный веник.
— Снято, — с облегчением выкрикнул оператор.
— Тогда пока, — ответил мужичок, высунувшись из кабины. Могучий мусоровоз грозно рыкнул и тронулся. Охранники, во избежание чрезвычайного происшествия, именовавшегося в годы войны — таран, отворили ворота. Через тридцать секунд все было кончено.
Телегений ушел, прихватив оператора, — он уже размышлял о том, как перевести на видеоязык эсхатологическое видение мира, свойственное некрореалистам. Размышлял вслух, и оператор должен был быть при нем, дабы потом отразить грезы демиурга на пленке. Зрители тоже разошлись.
А рядом с самой художественной кучей мусора в мире остался комендант телестудии, с лопатой в руках и с сомнением на лице. Убрать порождение телевизионной музы будет ничуть не легче, чем очистить Авгиевы конюшни. Но в штате нет Гераклов, да и речка Карповка протекает в некотором отдалении. Единственная надежда — на закон природы — движение бесконечно и неостановимо, следовательно, и эта гора когда-нибудь куда-нибудь переместится.
— Ты похожа на этого типа с лопатой. — Замечание Саши Байкова прозвучало как приговор. — Ладно, потом поговорим. Я должен камеру вернуть.
Лизавета ничего ему не сказала и в глаза старалась не смотреть.
— Слушай, а еще в марте стрельба была на Московском. Мотоциклист джип из автомата расстрелял. Числа тринадцатого. Съемки ГУВД. И еще на наркотики я посмотрю. — Лизавета нетерпеливо постукивала каблучком. Компьютер архива работал медленно. Словно неповоротливая хранительница древностей. Вероятно, программу писали люди, не лишенные чувства юмора, запланировали личностные характеристики: заторможенность, забывчивость, упрямство. Ай-би-эм с повадками архивариуса требовал правильных кодов и паролей. Его спрашивали о наркотиках, и он, помигивая голубым экраном, выдавал список из двух пунктов. Не страдающая склерозом Лизавета знала — сюжетов о наркотиках проходило больше. Она выдумывала иной пароль — вполне бессмысленное буквосочетание «нарко» — и список чудесным образом расширялся.
— Посмотри на «орган»! — распорядилась сотрудница архива. Она имела обширный опыт общения
Стопка отобранных кассет росла как на дрожжах. Лизавета судорожно делала пометки в своем реестрике. Что, кто, номер кассеты. Она отбирала видеоматериалы, говоря по-рыночному, с походом. Вряд ли пригодятся все километры отснятой пленки.
За один раз дотащить коробки с кассетами не представлялось возможным. Вышло три рейса.
Лизаветин пиратский набег на родной архив остался незамеченным. После семи вечера коридор, в котором сосредоточены служебные помещения дирекции новостей, пустеют. Занятые в программе — работают, времени слоняться из комнаты в комнату у них нет. Кто на съемках, кто на монтаже, кто в аппаратной. Остальные — отработавшие на сегодня свое искатели приключений и развлечений — уже разошлись. Временами развлечения устраивались непосредственно на службе. Тогда кабинеты гудели и сотрясались. В коридоре то и дело шастали гонцы, осуществлявшие бесперебойные поставки веселящего зелья. Тогда Лизаветины приготовления непременно были бы отмечены, обсуждены и доброжелателем уже доведены до начальственных ушей. Тогда пришлось бы оправдываться и выкручиваться. Бог миловал.
Лизавета расставила кассеты по порядку и отправилась в редакторскую. Снова дежурила Верейская.
— Добрый вечер, Светлана Алексеевна.
— А что ты тут сидишь? Отправляйся куда-нибудь и живи личной жизнью. Нечего тут.
Как всегда строга, экспансивна и справедлива. Светлана Алексеевна Верейская считала, что новости заедают девичий век. Поэтому для всех новостийных дам у нее был припасен стандартный совет.
— Сейчас пойду. А девочки из информотдела тут?
— Тут. Чай пошли куда-то пить. Имитируют бурную деятельность. Пожар мне подсунули.
— Где?
— На железной дороге, на Сортировочной!
— Так это же классно! Снимаем?
— О чем ты! У меня же полторы камеры и полземлекопа. И этим убожеством я должна прикрыть три выпуска. Ехать некому.
— А шестичасовой выезд?
— Вот он идет!
В редакторскую павой вплыла Лидочка. Милая хорошенькая девушка с мечтательными глазами. Морис Дрюон, лукавый француз, искушенный в королевских интригах и заговорах, опрометчиво написал, что женщины, которые, кажется, грезят наяву, на самом деле не мечтают, а мыслят. В таком случае Лидочку можно было считать существом разумным. Но еще никому и никогда не удавалось проникнуть в ее думы. Если бы Лидочка жила в Древней Греции, ее бы назвали просто Эхо.
— Лидия! У тебя выезд в шесть. Где ты бродишь?
— Брожу? — недоуменно улыбнулась Лидочка.
— Я тебя искала по всей студии!
— По всей студии… — дисциплинированно отозвалась девушка.
— На станции Сортировочная пожар, поедешь туда!
Только тут Лидочка очнулась. Ненадолго.
— Пожаров уже столько было! И ехать далеко.
Светлана Алексеевна огляделась в поисках свидетелей.
Кроме Лизаветы, никого не нашлось, именно Лизавета и стала воплощением мировой справедливости.