Смертельная любовь
Шрифт:
Вера Николаевна – наедине с дневником: «Сегодня я совсем одна. Может быть, это лучше – свободнее. Но тоска ужасная… Расплата, что имеешь мужа, который “радует других”, а потому он освобожден от обязанности радовать меня… Вечером говорил, что больше всего в мире любил мать и меня любит не меньше. Да, непонятна душа человеческая!»
Она болеет. «Вероятно, Ян испугался за меня. Пошел, позвал, гулял. И ведь всегда, когда он гуляет со мной, он чувствует себя хорошо, уютно. Но от нервности он должен куда-то бежать, с кем-то говорить, и только, когда я заболеваю, он приходит в себя и пугается,
31 октября 1926 года, ночь: «Когда я пришла к нему наверх, он лежал в постели, видимо, ждал меня. Был нежен. Говорил, что только я для него все. Что мысль о моей смерти преследует его уже 20 лет. 40 лет боялся смерти матери, а 20 – моей. Поэтому, когда я заболеваю, то у него весь мир преображается. И он, как сумасшедший, должен куда-то лететь. Он понимает, что может увлечь, но это не настоящее…»
Все она сумела принять и все пережить, любя высокой, жертвенной любовью, какая редко встречается.
Но и он – на вопрос Ирины Одоевцевой об отношении к Вере Николаевне – отвечал: «…Люблю ли я ее? Разве я люблю свою руку или ногу? Разве я замечаю воздух, которым дышу? А отсеки мне руку или ногу или лиши меня воздуха – я изойду кровью, задохнусь – умру… Всегда благодарю Бога, до последнего моего вздоха буду благодарить за то, что он послал мне Веру Николаевну».
Они говорили о смерти, кому будет тяжелее, оставшемуся одному.
Он сказал: «Да, тяжело терять жену, но ты для меня больше, ты для меня родная, и никого в мире нет ближе тебя и не может быть. Это Бог послал мне тебя. – И совсем разволновавшись: – Не будем об этом».
Она уезжала к врачу – он заносил в дневник: «мучительная нежность к ней до слез».
Утром входил к ней – двадцать лет минуло, как они вместе: «Клянусь днем твоего рожденья, что я тебя ужасно люблю».
10 апреля 1927 года: «Сейчас мы отпраздновали наше 20-летие. Ужинали дома. Я – сардинками, Ян – ветчиной. Выпили Pouilly. Ян мне сказал: “Спасибо тебе за все. Без тебя я ничего не написал бы. Пропал бы!” Я тоже поблагодарила его – за то, что он научил меня смотреть на мир, развил вкус литературный. Научил читать Евангелие. Потом мы долго целовались, и я, смеясь, сказала: “Ну уж ты ни с кем так много не целовался, и ни с кем так много не бранился”. – “Да, – ответил Ян, – мы бранились много, зато дольше 5 минут мы друга на друга не сердились”».
18 декабря 1927 года: «Ян нежно обнял: “Я хотел сейчас к тебе пойти, нашел под столом 50 фр. Верно, ты обронила, и стало тебя так жалко”. Какой он странный и нежный человек. И как я иногда боюсь за него».
На следующий день: «Ян вчера был очень трогателен. Он расстроился, увидя мое состояние. Говорил: “Ты ведь часть моей души”…»
Она обретала силы в Боге: «Одна в Ницце. Странное чувство… Идя на вокзал, я вдруг поняла, что не имею права мешать Яну любить, кого он хочет, раз его любовь имеет источник в Боге».
Но еще в 1932 году Бунин заносит в дневник: «Лежал в саду на скамье на коленях у Г., смотрел на вершину дерева в небе – чувство восторга жизни. Написать бы про наш сад, – что в нем. Ящерицы на ограде, кура на уступе верхнего сада…»
«Не
Он ждет присуждения Нобелевской премии. Кругом разговоры, что он ее получит, а все не присуждают. С этими премиями всегда волнения, всегда интриги. Ждет и Мережковский, другой эмигрант, живущий в Париже с женой Зинаидой Гиппиус. Он обращается к Бунину со странным требованием: отказаться от премии в его пользу, а он, Мережковский, отдаст за это Бунину 200 тысяч франков. Второй вариант: кого бы из них двоих ни наградили – разделить деньги пополам. Бунин резко реагирует. Он оскорблен нелепой торговлей. Он знает себе цену и не стесняется ставить на место других. Однажды бросил: «А кто – совсем между нами – скажите, в эмиграции равен Бунину?»
У него давно испорчены здоровье и характер. Ему трудно, и с ним трудно. Трудно и с деньгами, которых нет.
Он ходит по привычке в кино.
Характерная запись: «Вышел пройтись, внезапно зашел в кинематограф. Опять бандиты, похищение ребенка, погоня, бешенство автомобиля, несущийся и нарастающий поезд. Потом “Три мушкетера”, король, королева… Публика задыхается от восторга». Зато другое: «Возвращался почти бегом от холода – на синем небе луна точно маски с мертвого, белая, светящаяся, совсем почти лежащая на левое плечо».
Дневной сеанс. Он в кино с Галиной. Свет ручного фонарика отыскивает его в зале. Голос: «Телефон из Стокгольма, Нобелевская премия дана вам».
Долгожданная новость – а радости нет. На месте радости странное чувство опустошения. Потом оно пройдет.
В этот вечер мальчикам, приносившим поздравительные телеграммы, нечего было дать на чай.
В Стокгольме, куда он приедет со своими близкими, шведы отметят: когда наш король протянул Нобелевскому лауреату руку и тот пожал ее, показалось, что два короля приветствуют друг друга.
Галина Кузнецова была оформлена в поездку как дочь.
Кончилось прямыми или завуалированными просьбами денег, включая анекдотические. Двое предложили купить топор императора Петра Великого. Бунин с сухим смешком осведомился: а не тот ли это, каким Петр прорубил окно в Европу? Посетители оскорбились: как можно шутить, святая национальная ценность, только поэтому уступаем за 500 франков…
Бунин не считает денег. Когда они есть. Дома давно содержал маленькую колонию литераторов, среди которых – Галина Кузнецова. Злые языки прозвали их «бунинским крепостным балетом». 100 тысяч франков пожертвовал писателям. Помогал, кому мог и сколько мог. И все равно недовольных оказалось больше, чем довольных.