Снегурочка в беде
Шрифт:
— Ты-то точно справишься, не сомневаюсь, — с налетом легкой зависти пробормотала я. — Твоей железобетонной уверенностью камни дробить можно.
— Да, а еще сваи забивать, — напомнил Миша мою собственную шутку. Я вздохнула.
Убрав косметику, схватилась за сценарий. Еще раз повторить этот чертов стишок, две последние строчки которого мое сознание почему-то меняет местами, посмотреть, с какими словами надо прощаться…
— Ну как? По-моему, я выгляжу как безнадежно рехнувшийся князь Мышкин ака идиот, — отвлек меня Воронов, закончивший прилаживать парик.
Повернувшись
— Нет, все нормально, — выдавила, стараясь не рассмеяться.
— Леся! — грозно протянул Воронов.
— Просто аутентичности не хватает, — исправилась, все-таки улыбнувшись.
— Ты о чем?
Да, рано я убрала косметику. Да и приближаться к мужчине не хотелось. Это грозит потерей душевного равновесия, а то и новыми провокациями с его стороны. Но… Мы все же одна команда. А за дверью нас ждут дети, для которых мы обязаны устроить настоящий праздник. Поэтому личные чувства в этом случае лучше оставить за бортом.
— Я о гриме. У меня есть белая пудра и румяна. Будешь у нас Мороз Красный Нос.
Воронов прищурился, пристально глядя мне в лицо.
— У меня такое чувство, будто под дых дали. Умные люди называет его плохим предчувствием, а еще более умные — засадой.
— Придется мне довериться, — развела я руками. Встала, подхватив косметичку.
— Тебе я давно доверился, — ответил он со значением.
Пропустив эти словами мимо ушей (сейчас главное — сохранить спокойствие, иначе точно сценарий забуду, если позволю ему вывести меня из себя), я приблизилась к мужчине. Миша остался сидеть, поднял вверх лицо, окруженное белыми искусственными локонами, внимательно посмотрел в мои глаза:
— А где сакраментальная фраза, что больно будет только морально?
— Не ерничай, — извлеченной из косметички кисточкой, я слегка стукнула его по кончику носа. — И не болтай, болтун.
Воронов усмехнулся. И послушался.
Кто бы знал, что процесс наложения грима может подразумевать интимность такого накала! Или это заслуга исключительно моих чувств и обстоятельств?
Я мягко касалась кистью такого родного лица, каждую черточку которого давно изучила ласками, поцелуями, проводила пуховкой по носу с горбинкой, некогда ставшей предметом моих поддразниваний, невольно вдыхала легкий запах парфюма мужчины. Не глядела в глубины темных глаз, в которых тлели искорки смеха и нежности, хотя так хотелось…
Близко… Очень близко… Смесь боли, сожалений, притяжения, усиленных чередой картинок-воспоминаний, заставляла колотиться сердце, резала душу на куски. На место все поставил страх, что Воронов догадается (если уже не догадался) о моих чувствах… Уверена, что они написаны на моем лице, в глазах, за выражением которых Миша неотрывно наблюдает…
— Все, — хрипло проговорила, закончив. Подрагивающими пальцами я поправила его парик, натянула шапку винно-красного цвета, дожидавшуюся своего часа на столике рядом.
— Спасибо, — прошептал он и дернулся вперед, вероятно, пытаясь схватить, но я ловко увернулась, отошла к своему
— И кстати, ты очень красивая.
Я нервно стиснула пальцы, зажмурила защипавшие слезами глаза, чувствуя, как выворачивает изнутри от горечи, тоски и раздражения.
— До начала семь минут, — напомнила невозмутимо через мгновение.
— О да! — Воронов поднялся с места и пошел к стоящим у дверей валенкам. — А я уже сейчас чувствую, как подступается тепловой удар. И это без идиотской имитации шубы, подушки под ней и прочего.
Поправив заплетенные в косу волосы, я с иронией ответила:
— Терпи, Миша. Страдания облагораживают, — и предложила, покосившись на печатные листы передо мной, испещренные множеством пометок и комментариев, сделанных ручкой:
— Может, еще раз по сценарию пробежимся?
***
— Маленькой елочке холодно зимой. Из лесу елочку взяли мы домой, — затянула вразнобой ребятня, шагая кривым и косым хороводом вокруг невысокой новогодней красавицы. Зеленые ветви едва проглядывали сквозь обильно развешанный дождик. Зажженные парой минут ранее фонарики (спасибо волшбе Деда Мороза) чуть смягчали впечатление от такой странной елки, скрытой за синтетической блестящей занавесью, точно мусульманская царевна за паранджой, и обвешанной сверху донизу игрушками.
Вообще Новый год — праздник исключительно для детей. Взрослых заставляет ждать его и радоваться только чувство ностальгии. А эти маленькие создания, нестройно тянущие сейчас новогоднюю песенку, одетые в костюмчики зайчиков, ежиков, мишек, снежинок и принцесс, не печалятся по поводу еще одной череды быстро промелькнувших месяцев, не замечают таких вот атомных взрывов, приключившихся с умеренностью и благоразумием людей, украшавших этот зал и елку, не считают потраченных денег и ждут не премий, выходных и кулинарного изобилия, а волшебства и чуда. Всем сердцем они верят, что добрый дух принесет им подарки, похвалит за прочитанный стих, половина строчек которого от волнения забылась, и поиграет в веселые игры.
Дети — удивительные существа. А детство — пора безвременья, вакуум, рай, в котором земные законы и логика не действует. Там время то замедляет, то ускоряет свой бег, там нет смерти и границ, там много света и наивной мудрости.
И Воронов, кажется, сегодня это неожиданно для себя постиг. И, судя по выражению его лица, поведению, проникся уважением.
— Шишки повесили, встали в хоровод, — уже громче и стройнее пели малыши. Им помогали мы, а также вставшие в хоровод родители. — Весело, весело встретим Новый год.
После этой песни нам с Дедом Морозом можно было покидать праздник. К моему облегчению и жалости. Облегчению — потому что чувствовала себя измотанной и физически, и морально. Все-таки быть в центре внимания, организовывать толпу детей, то и дело рассыпающуюся, отвлекающуюся, гомонящую — совсем не для меня. А жалости — потому, что осознала: есть что-то невероятное в том, чтобы творить сказку для готовых верить в нее безоговорочно малышей, чтобы видеть блеск в их глазах.
Едва мы шагнули за порог нашей «гримерки», как Воронов тут же содрал с себя шапку, парик, разулся.