Снова на привязи
Шрифт:
Ощущала себя неловко, глядя в темные глаза, из маслянистых сделавшихся колючими, пронзительными.
— Язва, — бросил зло Иму. — Мало, что сделалась хитрой, как лисица из джунглей Хвоста, так еще и язвит теперь.
— Подросла девочка, — одобрительно кивнул Амади. — Год прошел! Ну, не стой — кроме нас троих, здесь пока никого нет. И не будет, пока я не позову. Сядь, поешь, — он кивнул на поднос со сластями.
Накато уселась на краешек ложа. Колдун, хмыкнув, бросил в нее подушкой. Она, помедлив мгновение, подсунула ее себе под локоть,
— Что, Амади, никак не наиграешься? — Иму покривил губы. — Этот лис, — обратился он к Накато, — после твоего ухода всех рабынь в кочевье по очереди пере… кх, — он осекся, мотнул головой. Накато, впрочем, поняла и без слов. — Еще и до молоденьких дочек пастухов, что победнее, добрался!
— Их отцы не были против. Многие из девчонок, которых никто не желал брать замуж без пристойного приданого, после ночи в моем шатре находили себе мужей.
— И никто не в обиде, ага, — Иму хихикнул. — Каков, а? Видно, решил отыграться за всю жизнь.
Ну да! Колдун получил тело шамана Бомани — таким, каким оно и было при жизни. Цельным, без увечий. В отличие от тела самого Амади. Выходит, тот в истекший год ни в чем себе не отказывал. Любопытно — не вызвало это никаких подозрений у вождя? Или ему было плевать на проделки шамана — лишь бы кочевье процветало?
Не ее дело, если так подумать. Накато подцепила пальцами кусочек сладкой лепешки.
— И помощницу нашел себе под стать, — фыркнул Иму. — Тоже сладкое любит!
— Не ворчи, Иму, — примирительно отозвался Амади. — Сладкое все любят. А кто не любит — врет себе и другим. Другим — еще куда ни шло, а вот себе — последнее дело. Вспомни себя живым!
Тот фыркнул, скривился недовольно.
Накато решила, что ей вмешиваться в разговор старых друзей не нужно. В конце концов, что ей за дело, чем занимался последний год Амади? И что думает по этому поводу Иму… вот она за последний год ни разу не ела сладкого!
Обжиться в кочевье, куда попала по велению Амади, оказалось даже проще, чем она представляла. Большую часть рабов из кочевья Фараджа, что отдали туда, она знала лишь мельком. Почти не видела их и не говорила с ними в то время, когда прислуживала в шатре Рамлы. Самое большее — спустя декады три или четыре после того, как она прибилась к кочевью, один из них заявил — мол, чем-то похожа лицом на служанку покойной шхарт.
Накато тогда ему ничего не ответила: не знала, что сказать на такое.
Тогда еще один заржал и заявил — мол, и выражение лица у нее в точности такое же, как и у той девицы.
Накато пробубнила, что прислуживала в шатре одной из младших жен воина по имени Тимаш — одного из сильнейших и ближайших соратников Фараджа. А отдали с рабами, что ухаживали за скотиной, потому что госпожа разгневалась на нее.
После этого ее оставили в покое.
Накато с удивлением осознала: ни один из этих людей не мог всерьез представить, чтобы служанка, которую заживо похоронили с госпожой, очутилась среди живых. Такое попросту выходило
В том кочевье она провела лето, ухаживая за единорогами. А в начале осени ее продали в другое племя.
Там стадо состояло из одних лишь мамонтов. Ни зубров, ни единорогов в том кочевье не держали.
Накато с другими рабами ухаживала за громадными животными, вычесывая из густой шерсти грязь, паршу и паразитов. Невзирая на все их усилия, в зиму едва не четверть животных принялась болеть: толстые шкуры редели и облазили, по облысевшей коже расползались широкие мерзкие пятна.
У некоторых из мамонтов удалось вытравить эти пятна до наступления холодов. На пораженных местах начала расти новая шерсть.
Другим травяные отвары, изготовленные знахарем и его учениками, не помогли. Пятна расползались по телам животных, обнажая кожу. И после первых же заморозков двое или трое мамонтов захромали, когда ночью им обморозило не защищенные густой шерстью участки.
К парше прибавилось обморожение. Эта напасть была куда серьезнее. Двоих удалось выходить третий — пал через несколько дней. Даже мясо его шаман есть запретил: мол, животное поразил внутренний яд, что образовался от омертвелых участков, образовавшихся от воздействия холода на кожу.
После этого болеющим животным по ночам прикрывали облысевшие пятна попонами и пучками соломы. Получалось из рук вон плохо. Животные по ночам свозили защиту, а солому и вовсе подъедали. Одни — сами с себя, другие — с соседей.
Рабов наказывали нещадно, чтоб не дрыхли по ночам. Следили. И те следили, спали по очереди. Но мамонты все равно наживали мелкие и крупные обморожения. Один за другим. А парша продолжала расползаться по их шкурам.
Причина была проста. Лучше всего животных защищала от парши соль озер.
Именно поэтому все племена, что на востоке, что на западе, в течение лета хотя бы раз откочевывали к берегам озер, где и останавливались на несколько дней. В это время животных загоняли в озера, промывая им соленой водой всю шкуру, натирая их тонким придонным илом. Прямо-таки обмазывали им каждую прядь густой шерсти, втирали в кожу. И это давало лучшую защиту от любых паразитов и болезней.
В нынешнем году так поступить стало невозможно. Озера из соленых сделались кислыми, над ними даже туман стал каким-то едким.
Накато слыхала истории, как некоторые нерадивые пастухи так-таки пытались завести своих животных в воду. А те рвались с поводков, всеми силами противясь купанию. А ведь в обычное время скот не просто никогда не отказывался окунуться в соленую воду. Это нравилось мамонтам! Громадные животные всегда охотно заходили в озеро и терпеливо стояли, дожидаясь, когда их натрут от хобота до кончика хвоста соленой донной грязью.
Говорили, у тех, кого все-таки удавалось завести в озеро хотя бы ненадолго, на ногах после оставались жуткие следы и раны, долго не заживавшие.