Сны Персефоны
Шрифт:
Тот склонился к уху Персефоны и прошептал:
— Никому не говори, о чём слышала сейчас. Это будет наш секрет — один на двоих.
И в голосе его звучало несвойственное лукавство. А красивое тонкое лицо плыло, смазывалось, стекало, как мокрая глина, обнажая безглазую клыкастую морду…
… просыпаюсь от собственного крика.
Афродита, сидящая на краю моей кровати, даже подскакивает. Геба роняет миску с какими-то притираниями, и те разлетаются
Комната, в которой я прихожу в себя, другая, не библиотека. Эта больше напоминает картинку из журнала об интерьерном дизайне. Множество оттенков сочетаются удивительно органично, вливаясь один в другой. Позолота и гнутые ножки гармонируют с грубым деревом и прямыми линиями. Комната светла и уютна. Этакая девичья мечта. Не моя. Мне всегда нравились помрачнее: и мужчины, и обстановка.
Я, наконец, фокусирую взгляд на богине Любви. Она тоже — как с обложки дорогого журнала, но только в этот раз — мод. Изящный блестящий топ, приталенный светлый пиджачок, модные обтягивающие джинсы, туфли на высоченной шпильке, браслеты, кольца, бусы и, конечно же, золотой пояс. Она без него никуда.
Мне даже становится неловко, что я всё ещё кутаюсь в байковый халат Гермеса. Поэтому натягиваю плед едва ли не до ушей.
Афродита фыркает:
— Зачем так орать?! — и отбрасывает за нежное розовое ушко золотой локон. — Я чуть не поседела.
— Просто там Тот… — поясняю, но голос хрипит и не слушается.
Ко мне кидается Геба. Она в своём скромном строгом платье и лёгких балетках выглядит простушкой на фоне роскошной Афродиты. Но ей и не надо: она — юность. Геба услужливо протягивает мне стакан воды. Видимо, привычки божественной официантки въелись намертво, хотя после замужества Геракл не позволял ей больше быть виночерпием на пирах Олимпийцев. Пью жадно, не обращая внимания на струйки, бегущие по подбородку шее. И наконец могу продолжать:
— Тот растёкся, как мороженое на солнце. И проступила такая жуткая рожа.
Афродита смотрит на меня сочувственно — в кои-то веки.
— Знатно Гермес тебя приложил. Я уже всыпала ему, чтобы не размахивал кадуцеем налево-направо.
— Где он? — интересуюсь, делая попытку встать.
Афродита укладывает меня обратно — и откуда столько силы в таком хрупком создании? — и ворчит:
— Кто — Гермес или кадуцей?
— Первый, — всё-таки подчиняюсь Афродите, потому что от резкого подъёма ощущаю сейчас лёгкое головокружение.
Богиня любви пожимает точёными покатыми плечиками:
— Он нам не отчитывается.
— А кому отчитывается? — хватаю её за руку и вглядываюсь в густую синеву самых больших на Олимпе глаз. У меня начинает зреть некая догадка, и очень хочется её или подтвердить или опровергнуть.
— Да что ты мне допрос устроила на манер своего муженька? — возмущается Киприда, выдёргивая из моего — впрочем, очень слабого — захвата свою ладошку с идеальным маникюром.
— То есть, он похитил вас, запер здесь, а вам и всё равно, что происходит и какую игру он ведёт?
Геба почему-то опускает голову. Афродита же округляет глаза, отчего они становятся ещё больше, чем обычно.
— То есть, ты думаешь… все вы там, — она машет рукой куда-то себе за спину, — думаете, что нас похитили и насильно удерживают здесь?
Теперь
— А разве нет?
— Ты полагаешь, можно похитить и силой удерживать великих богинь?
Похитить можно, я лично знаю одного похитителя. А вот удерживать — вряд ли. Мой личный опыт говорит: насильно можно только погубить или сломать. Меня отпустили, чтобы не допустить ни того, ни другого. В моё первое похищение…
А вот второе… Перед глазами снова зелёная вспышка, ощущение глухоты и полного бессилия. И слова — холодные, правдивые, страшные — камнями в воду: «Теперь ты исчезнешь…»
— Богиню можно лишить её божественной сущности, и тогда она станет не сильнее обычной смертной женщины.
— Так вот что он с тобой сделал! — в её глазах — настоящее сострадание. Афродиту подменили?
— А с вами разве не то? — перевожу взгляд с одной на другую.
Геба по-прежнему рассматривает что-то у себя под ногами, а Киприда нервно теребит край своего жемчужно-серого пиджака.
— Нет, — наконец, говорит она, будто извиняясь передо мной, за то, что со мной обошлись столь жестоко, — нам сделали предложение, о которого мы не смогли отказаться…
— И кто же? — интересуюсь, чувствуя, как в груди сжимается сердце.
Она уставляется в стену и произносит, не глядя на меня:
— Ты ведь помнишь то позорное бегство в Египет?
Мотаю головой: слышала, но не участвовала, а мать — не особенно распространялась, когда вернулись.
Афродита же продолжает:
— Смертные в своих мифах плетут, будто мы убегали от Тифона… Но ведь Тифона к тому времени давно повергли. Мы убегали от кое-кого пострашнее.
— От кого же?
Она не отвечает: берёт мою ладонь и прикладывает к своему лбу, пуская в воспоминания…
…Афродита истерила.
Легко сказать: бери только самое необходимое! Это ему просто: схватил свой любимый молот и готов! А ей?!
Богиня Любви металась по общей спальне их с Гефестом дворца. Муж сидел на краю кровати, — огромной, неуклюжей, как и её хозяин, — и терпеливо наблюдал за сборами. Афродита же старалась в сторону постели не смотреть: именно здесь они с Аресом предавались любовным утехам, когда Гефест набросил на них свою сеть и выставил на посмешище всего Олимпа. Только высмеяли его самого. А некоторые — даже позавидовали Аресу. Гермес и вовсе, хохотнув, сказал: «Хотел бы я занять его место».
Только вот Арес после этого случая значительно охладел к богине Любви — да ну их, этих замужних! — и стал бегать за противной Никой!
Афродите же пришлось мириться с угрюмым, хромым, уродливым мужем.
Гефест простил, он всегда прощал, только ей самой в этот раз было как-то не совсем приятно находиться рядом с ним. Гложило то, чего она раньше не чувствовала, — стыд и вина.
И вот теперь это заявление Гефеста: «Собирайся, мы уезжаем. Олимп в опасности. Нужно переждать. Бери только самое необходимое». И всё — никаких объяснений! Как тут не нервничать!