Со спичкой вокруг солнца
Шрифт:
— Позвони по телефону.
— Я позвоню, но не наркому, а его заместителю и попрошу заместителя подписать твою статью.
Замредактора подходит к телефону.
— Не звони, — говорю я. — Заместитель не подпишет мою статью,
— Почему?
— Я не дам, не позволю. Это гадко, нехорошо — заставлять литсотрудников ставить под своими статьями подписи замнаркомов. Я не подхалим, мне это противно.
— Степа, ты сошел с ума! — кричит завредакцией. А зам не кричит. Зам любит наносить нокаутирующий удар наставительным,
— У тебя, Степа, неправильное представление о подхалимстве, — говорит зам. — Подхалимство — чувство не бытовое, а классовое. Если бы С. Садырин написал статью за Наполеона, это действительно было бы подхалимством. А когда один советский человек пишет статью За другого советского человека, это не подхалимство, а дружеская взаимопомощь товарищу по борьбе.
— Пожалуйста, пусть товарищ по борьбе напишет статью, я помогу отредактировать ее, но писать от начала до конца за другого противно.
— Подпись замнаркома придаст авторитет и твоей статье, и нашей молодежной газете. Писать, Степа, за начальников, может, и противно, но необходимо.
— Да…а! Дожили!
Оборачиваюсь и вижу в дверях Макара.
— Да! — повторяет он и ядовито спрашивает: — Писать статьи за начальников необходимо, а рисовать шаржи, сочинять стихи?
— Это еще зачем? — не ожидая подвоха, спрашивает зам.
— Для придания авторитета молодежной газете. Степа пишет статью о Магнитке за одного замнаркома, Кукрыниксы рисуют карикатуру на Чемберлена за другого, Маяковский сочиняет стих за третьего, композитор Шостакович несет концерт для скрипки с оркестром на подпись четвертому…
— Делаешь юмор, Макар? — спрашивает зам.
— Довожу до логического конца твою мысль.
— Моя мысль проста, — говорит зам. — Степкину статью должен подписать авторитетный человек.
— Замнаркома?
— Замнаркома.
— Нет! — кричу я.
— Ты хочешь напечатать статью только за своей подписью?
— Да.
— С удовольствием, но не могу, — говорит зам, рвет статью надвое и кидает ее в корзину.
— Все, Степа. Можешь быть свободным до четверга. А в четверг мы поговорим о твоем поведении на редколлегии.
Я выхожу из бильярдной и вижу Зою. Разговор за дверью возмутил, взволновал и ее. Зоя гладит мне руку, старается успокоить.
— Порвал статью, экая важность.
— Бог с ней, со статьей. Он сказал, что я вру. Что товарищ Серго не говорил со мной. Он сказал, что я прикрываюсь именем Серго, чтобы протолкнуть свою статью в номер.
Прижимаюсь лбом к толстой, холодной кирпичной стене. Голова горит, полыхает огнем, но не от высокой температуры. Меня трясет от незаслуженного оскорбления.
— Режу крайнего в правый угол.
Игра в комнате читчиков возобновилась. Я стучу кулаками по кирпичной стене. Обида растет, заволакивает, туманит сознание.
— Дуплет от двух бортов в середину.
Мне
— Наплюй, не расстраивайся.
Зоя снова поймала мою руку, гладит ее. Из бильярдной выходит Макар.
— Кладу прямого в угол.
Макар видит, что я сам не свой, берет меня под руку, говорит Зое:
— Мы пойдем пройтись.
У Макара привычка серьезные разговоры вести не за столом, а прогуливаясь вдоль Китайгородской стены. Иногда темы для беседы хватает Макару только до Москвы-реки. Иногда разговор тянется до Красной площади. Иногда он прихватывает Кремлевскую набережную и ведет Макара до Боровицких ворот. А бывает, растягивается и на все кольцо. Мимо Александровского сада идет зав производственным отделом под руку с Васей, Мишей, или Моисеем, через две площади, Революции и Театральную, вверх по Китайскому проезду, до самой Лубянки.
Так идем и мы. Ильинские ворота. Жду, когда начнется серьезный разговор, а Макар молчит. За спиной остается Варварка, а мы по-прежнему шагаем молча, У Москвы-реки сворачиваем направо, Макар внимательно оглядывает меня. Я думаю, сейчас завотделом начнет серьезный разговор, а он спрашивает:
— Ты когда стригся?
— Перед Первым мая.
— Понимаю, теперь пойдешь в парикмахерскую только под Седьмое ноября.
Я улыбаюсь неожиданному началу серьезного разговора. А Макар не меняет темы:
— Имей в виду, парень твоих лет должен стричься не от праздника до праздника, а регулярно раз в месяц. А работник центральной газеты два, а иногда и три раза в месяц.
— Лизка говорит то же самое.
— Какая Лизка?
— Телефонистка.
— А бреешься ты сколько раз в неделю?
— Мне еще не требуется.
Макар останавливается и внимательно смотрит на меня, и я смотрю на него и вижу перемены, которые произошли не с ним, а со мной.
Год назад, когда мы вот так же гуляли с Макаром, только не в Москве, а на Магнитке и Макар уговаривал меня сменить профессию, стать спецкором «Молодежной газеты», его карие, с зеленоватым оттенком глаза были на одном уровне с моими черными. А теперь до моих черных доходили уже его чуть приподнятые и как бы всегда удивленные брови.
Эту перемену заметил и Макар:
— Орел, неужели ты еще тянешься к небу?
— Кажется.
— А я уже года три как заземлился.
И, стукнув, меня в грудь, как при встрече утром, сказал:
— Счастливчик.
— С ботинками беда. Ноги каждый год становятся больше на целый номер.
— Ну раз ты сам заговорил о ботинках, разреши задать вопрос: сколько ты зарабатываешь сейчас? Больше или меньше, чем зарабатывал монтажником?
— Это неважно.
— Значит, меньше. Но не настолько, чтобы носить обувь до последнего. Тебе нужно было еще месяца два назад выкинуть свои сандалии.