Собака Кантерсельфа
Шрифт:
– И что? – не понял Сафа. – Из-за этого ты чуть не довела меня до инфаркта?
– А то, что мать никогда не проветривает комнату сына, пока он дома.
– А ты откуда знаешь?
– Боится, что простудится. Это наблюдение.
– И когда ты успела все рассмотреть? – буркнул Сафа.
– Я на большой скорости лучше вижу, чем когда стою.
– Может ты летчик-истребитель? – издевательски предположи Сафа.- Нет, ты же совсем не пьешь спиртные напитки. А летчикам полагается 100 грамм. Что будем делать? – спросил он уже серьезно и сразу столкнулся с откровенно оценивающим взглядом Секи. – Только не надо прикидывать, сколько во мне дерьма! И рассказывать про сына, которого нет даже
– Мне нельзя, – быстро сказала Сека.
– Опа! А как же твой сын? Что он скажет, получая от тебя шоколадный батон?
– Дался тебе этот батончик. Что касается детей, то у меня не может быть детей.
– Откуда ты знаешь? Скажешь, что вспомнила? И почему это мы вспоминаем только те моменты, которые нам выгодны?
Он столкнулся с откровенно умоляющим взглядом Секи и сказал, остывая:
– Ладно, проехали. Хоть объяснить можешь, почему тебе нельзя идти.
Она была благодарна ему за поддержку.
– Если попадешься, я смогу тебя вытащить, а если я попадусь, нам не поможет уже никто.
В ее словах была логика, если не считать того момента, что Сафу могли грохнуть сразу и не ждать, пока его кто-то вытащит.
Во дворе не замечалось никаких признаков беспокойства, не валялись стреляные гильзы, не висел труп Макса на осине. Сафа, наконец, взял себя в руки и довольно быстро поднялся по лестнице. Чтобы не дать мандражу взять верх, поторопился нажать на звонок. Раздались быстрые шаги (уже хорошо, была бы засада, дверь распахнулась бы сразу), и дверь отомкнули. За дверь была мать Макса. Сафа никогда бы не догадался, что у человека на лице могут так быстро сменяться чувства. От ожидания чуда до полного равнодушия. Чувства словно по одному выключали тумблером. Щелк-щелк. Сафа только пасть раззявил, чтобы спросить про Макса, как мать молча развернулась и ушла. У Сафы было дурацкое чувство, что женщина вообще видела только пустую лестничную площадку и не видела его самого.
Когда он вошел, женщина заперлась в ванной и пустила воду. Все его женщины из Женского квартала, когда хотели пустить слезу, запирались в ванной и пускали воду. Он зашел в комнату Макса и застал стоящего на табурете и смотрящего в окно Женьку. Спросил, где все.
– Мама моется в ванной, – бесхитростно доложил Женька. – А Максимка уехал на автобусе.
– На каком автобусе? Он должен был завтра ехать! – вырвалось у Сафы.
Женька сказал, что мама тоже так думала, а потом выяснилось, что она ошиблась, пришли дяденьки из спецмона, очень вежливые, улыбались и даже смеялись, и Максимка тоже вроде улыбался, и мама, в общем, никто Максимку не обидел, и он уехал.
– Уехал, – повторил Сафа одними губами и ахнул кулаком в стену, испугав мальчишку.
Подставил-таки его Макс, по черному подставил, он думал, что это он принимает решение, а решение принял кто-то другой. Очкастый хромой дохляк. Он принял решение, а Сафа нет. А он еще вчера ваньку ломал. Брать не брать! Он опять ахнул кулаком в стену. Его отвлекло назойливое постукивание по руке, словно комар просил посадки.
– Я кушать хочу, – строго сказал Женька. – А мама моется в ванной. Все утро моется. Как Максимка уехал, так и ушла.
И Сафа пошел его кормить.
Полковник Ребрий очнулся в столовой санатория "Фарт" и понял, что ему конец. Был он голый, руки и ноги стянуты проволокой. От пола неожиданно приятный холод. Это был единственный плюс его положения.
На табурете сидел и раскачивался Счастливчик.
– Очнулись, господин полковник?
– Где
– Тебе то какая разница? – удивился прапорщик.
– Действительно, никакой, – согласился Никитос. – Вы ведь все равно меня убьете.
– Зачем портить товар? Мы тебя продадим.
– Много не дадут, – предупредил Никитос. – Так что не торгуйся, бери, что предложат.
– Помнишь в одном старом фильме, герой говорит другому: Теперь я понял, почему ты мне всегда нравился. Мы ведь могли бы быть вместе. Я ведь тебе предлагал. А ты скурвился. Столько ребят сгубил. Мне стоило большого труда их остановить. К твоей жопе, между прочим, пристраивались.
– У меня геморрой, – предупредил Никитос.
– А хоть гайморит, – впрочем, Счастливчик сразу поправился, извлекая из планшетки объемный пакет. – Твоя медицинская карта. Нет у тебя геморроя и гайморита нет.
– Что-то тонкая, у меня одних огнестрельных ранений только 8 штук, – засомневался Никитос.
– Ерунда, зато внутренние органы не задеты. Почки аж целых две, – Счастливчик заржал, и груди его затряслись как у бабы.
– Я б тебя на сало продал, – пообещал Никитос.
Счастливчик резко оборвал смех, было видно смеяться ему не очень то и хотелось.
Артист, блин, подумал Ребрий.
– Ты знаешь, что с тобой будет очень скоро? – спросил прапорщик. – Мы продадим тебя по частям, потому что так ты больше стоишь. А знаешь почему? Потому что целиком ты на многое не тянешь. Ты дешевка, полковник. Твои погоны стоят дороже твоей дырявой шкуры. Какая личность, увольте! Герой сумитской войны? Кому ты на хер нужен. А вот сердце на вес, желудочек, печеночка, яйца для старых пердунов, которые жаждут шлюх драть, это да. Ты уже не человек, полковник, ты живые деньги, хотя сам уже труп. Хорошо сказал?
– Ты прямо философ. А свою цену случайно не прикидывал? Или дерьмо уже не в цене?
Счастливчик вскочил и с трудом взял себя в руки.
– Я сам отрежу тебе член, – пригрозил он.
– Фалоиммитатор лучше купи.
Счастливчик все-таки не сдержался, пнул ботинком в живот. Никитос замычал, но рта не раскрыл, уткнувшись лицом в кафель. Холодный, благодать.
Счастливчик вышел, бросив напоследок:
– Не вздумай язык прикусить, мы его тоже продадим.
Ему на смену вошли двое братьев, которых во взводе все называли казахами, хотя они были корейцы. Все что они не делали, они делали не по-русски педантично. Вот и сейчас, они слегка открутили проволоку снизу, надели чьи-то ватные штаны, пахнущие солидолом, приподняли их до колен, потом опять связали лодыжки, потом освободили колени, продернули штаны вверх, и спеленали руки к ногам особым образом, так что Никитос мог шагать только как на ходулях. Оружия у братьев не было. Плохо. Полковник уже прикидывал, каким именно образом уложит казахов, когда в дверях возник командир отделения сержант Кабаненко, только с лейтенантскими погонами, и наставил на него снятый с предохранителя умхальтер.
Казахи рывком поставили его на ноги и повели. Никитос познал всю прелесть хождения в скрюченном состоянии. На улице уже был день. На площади, покрытой кровавыми жутковатыми пятнами, стоял автобус с открытыми дверцами. Полковника провели к нему и втолкнули наверх по ступеням. Пристегнутый наручниками к рулю, старый водитель зло усмехнулся и спросил:
– Ну и как это, полковник, самому на вахту?
Никитос не нашелся что ответить, Кабаненок прикладом толкнул его внутрь салона, в котором набралось человек десять женщин из обслуживающего персонала. Кроме них на заднем сидении с объемистыми баулами, словно на троне сидели Кича и Какафон.