Собрание сочинений Том 2
Шрифт:
К великому удивлению Лизы, полагавшей, что она знает Райнера, как самое себя, он, выслушав ее рассказ о предложении, сделанном вчера Белоярцевым, только насмешливо улыбнулся.
— Что значит эта острая гримаса? — спросила его недовольная Лиза.
— То, что господин Белоярцев очень плохо меня понимает.
— И что же дальше?
— Дальше очень просто: я не стану жить с ним.
— Можно полюбопытствовать, почему?
— Потому, Лизавета Егоровна, что
— То есть собирались и вы?
— Да, и я, и вы, и многие другие. Женщины в особенности.
— Так вы в некоторых верите же?
— Верю. Я верю в себя, в вас. В вас я очень верю, верю и в других, особенно в женщин. Их самая пылкость и увлечение говорит если не за их твердость, то за их чистосердечность. А такие господа, как Красин, как Белоярцев, как множество им подобных… Помилуйте, разве с такими людьми можно куда-нибудь идти!
— Некуда?
— Совершенно некуда.
— Так что же, по-вашему, теперь: бросить дело?
Райнер пожал плечами.
— Это как-то мало походит на все то, что вы говорили мне во время вашей болезни.
— Я ничего не делаю, Лизавета Егоровна, без причины. Дело это, как вы его называете, выходит вовсе не дело. По милости всякого шутовства и лжи оно сделалось общим посмешищем.
— Так спасайте его!
Райнер опять пожал плечами и сказал: — Испорченного вконец нельзя исправить, Лизавета Егоровна. Я вам говорю, что при внутренней безладице всего, что у вас делается, вас преследует всеобщая насмешка. Это погибель.
— Ничтожная людская насмешка!
— Насмешка не ничтожна, если она основательна.
— Мне кажется, что все это родится в вашем воображении, — сказала, постояв молча, Лиза.
— Нет, к несчастию, не в моем воображении. Вы, Лизавета Егоровна, далеко не знаете всего, что очень многим давно известно.
— Что же, по-вашему, нужно делать? — спросила Лиза опять после долгой паузы.
— Я не знаю. Если есть средства начинать снова на иных, простых началах, так начинать. — Когда я говорил с вами больной, я именно это разумел.
— Ну, начинайте.
— Средств нет, Лизавета Егоровна. Нужны люди и нужны деньги, а у нас ни того, ни другого.
— Так клином земля русская и сошлась для нас!
— Мы, Лизавета Егоровна, русской земли не знаем, и она нас не знает. Может быть, на ней есть и всякие люди, да с нами нет таких, какие нам нужны.
— Вы же сами признаете искренность за нашими женщинами.
— Да средств, средств нет, Лизавета Егоровна! Ничего начинать вновь при таких обстоятельствах невозможно.
—
— Не я, а само дело показывает вам, что вы должны его оставить.
— И жить по-старому?
— И эту историю тянуть дальше невозможно. Все это неминуемо должно будет рассыпаться само собою при таких учредителях.
— Ну, идите же к нам: ваше участие в деле может его поправить.
— Не может, не может, Лизавета Егоровна, и я не желаю вмешиваться ни во что.
— Пусть все погибнет?
— Пусть погибнет, и чем скорее, тем лучше.
— Это говорите вы, Райнер!
— Я, Райнер.
— Социалист!
— Я, социалист Райнер, я, Лизавета Егоровна, от всей души желаю, чтобы так или иначе скорее уничтожилась жалкая смешная попытка, профанирующая учение, в которое я верю. Я, социалист Райнер, буду рад, когда в Петербурге не будет Дома Согласия. Я благословлю тот час, когда эта безобразная, эгоистичная и безнравственная куча самозванцев разойдется и не станет мотаться на людских глазах.
Лиза стояла молча.
— Поймите же, Лизавета Егоровна, что я не могу, я не в силах видеть этих ничтожных людей, этих самозванцев, по милости которых в человеческом обществе бесчестятся и предаются позору и посмеянию принципы, в которых я вырос и за которые готов сто раз отдать всю свою кровь по капле.
— Понимаю, — тихо и презрительно произнесла Лиза.
Оба они стояли молча у окна пустой залы Вязмитиновых.
— Вы сами скоро убедитесь, — начал Райнер, — что…
— Все социалисты вздор и чепуха, — подсказала Лиза.
— Зачем же подсказывать не то, что человек хотел сказать?
— Что же? Вы человек, которому я верила, с которым мы во всем согласились, с которым… даже думала никогда не расставаться…
— Позвольте: из-за чего же нам расставаться?
— И вы вот что нашли! Трусить, идти на попятный двор и, наконец, желать всякого зла социализму! — перебила его Лиза.
— Не социализму, а… вздорам, которые во имя его затеяны пустыми людьми.
— Где же ваше снисхождение к людям? Где же то всепрощение, о котором вы так красно говорили?
— Вы злоупотребляете словами, Лизавета Егоровна, — отвечал, покраснев, Райнер.
— А вы делаете еще хуже. Вы злоупотребляете…
— Чем-с?
— Доверием.
Райнер вспыхнул и тотчас же побледнел как полотно.
— И это человек, которому… на котором…с которым я думала…
— Но бога ради: ведь вы же видите, что ничего нельзя делать! — воскликнул Райнер.