Собрание сочинений Том 2
Шрифт:
— Что ж такое, что поправки: никто не станет листовать ваших тетрадей.
Бертольди принесла две тетради, из которых одну положила перед собою, а другую перед Ступиной. Каверина вышла к своему ребенку, который был очень болен.
В зале снова водворилось скучное молчание. Белоярцев прохаживался, поглядывая на часы, и, остановясь у одного окна, вдруг воскликнул:
— Ну да, да, да: вот у нас всегда так! О поправках да тетрадях помним, а вот такие документы разбрасываем по окнам!
Он
— Еще и «в квартире Белоярцева», — произнес он с упреком, сожигая на свече конверт.
— Это пустяки, — проговорила Ступина.
— Пустяки-с! Я только не знаю, отчего вы не замечаете, что я не пренебрегаю никакими пустяками?
— Вы особенный человек, — отвечала та с легкой иронией.
Вышла опять скучнейшая пауза.
— Который час? — спросила Ступина.
— Скоро десять.
— Не идти ли спать со скуки?
— Какой же сон! Помилуйте, Анна Львовна, ну какой теперь сон в десять часов!
— Да чего ж напрасно сидеть. Ничего не будет.
— Ну да; вам большезнать, — полупрезрительно протянул Белоярцев.
В это мгновение на дворе стукнула калитка, потом растворилась дверь, ведущая со двора на лестницу, и по кирпичным ступеням раздался тяжелый топот, кашель и голоса.
— А что-с! — воскликнул, бледнея, Белоярцев, злобно взглянув на Ступину.
Бледность разом покрыла все лица. Из коридора показалась бледная же Каверина, а из-за нее спокойное широкое лицо Марфы.
Шаги и говор раздались у самой лестницы, и, наконец, дрогнул звонок.
Белоярцев присел на окно. Зала представляла неподвижную живую картину ужаса.
Послышался второй звонок.
— Ну отпирайте, ведь не отсидимся уж, — сказала Каверина.
Бертольди пошла в переднюю, в темноте перекрестилась и повернула ключ.
Тяжелый роковой топот раздался в темной передней, и на порог залы выползла небольшая круглая фигурка в крытом сукном овчинном тулупе, воротник которого был завернут за уши.
Фигура приподняла было ко лбу руку с сложенными перстами, но, не находя по углам ни одного образа, опустила ее снова и, слегка поклонившись, проговорила:
— Наше почтенье-с.
Граждане переглянулись.
— Я, господа, к вашей милости, — начала фигура.
Ступина подошла со свечою к тулупу и увидала, что за ним стоит муж Марфы да держащаяся за дверь Бертольди, и более никого.
— Я, как вам угодно, только я не то что из капризу какого-нибудь, а я решительно вам говорю, что, имея себе капитал совершенно, можно сказать, что самый незначительный, то я более ожидать не могу-с. По мелочной торговле это нельзя-с. Сорок рублей тоже для нашего брата в обороте свой расчет имеют.
Ступина не
— Отчего же я не смеюсь? — тоном слабого упрека остановил ее Белоярцев.
Упрек этот, при общей обстановке картины, так мало отвечавшей совершенно другим ожиданиям, заставил расхохотаться не только всех женщин, но даже Прорвича. Не смеялись только Лиза, лавочник да Белоярцев.
— Я ведь это по чести только пришел, — начал лавочник, обиженный непонятным для него смехом, — а то я с вами, милостивый вы государь, и совсем иначе завтра сделаюсь, — отнесся он к Белоярцеву.
— Да что же тут я? Мы все брали и заплатим. Чудной ты человек, Афанасий Иванович! Брали и заплатим.
— Нет, это чудак, ваше благородие, баран, что до Петрова дня матку сосет, а мы здесь в своем правиле. На нас также не ждут. Моя речь вся вот она: денежки на стол и душа на простор, а то я завтра и в фартал сведу.
Ступина, глянув на Белоярцева, опять прыснула неудержимым смехом.
Это окончательно взбесило лавочника.
— А если и мамзели в том же расчете, так мы тоже попросим туда и мамзелей, — проговорил он, озирая женщин.
При этих словах Лиза сорвалась с места и, вынеся из своей комнаты пятидесятирублевую ассигнацию, сказала:
— Вот тебе деньги; принеси завтра сдачу и счет.
Лавочник ушел, и за ним загромыхал своими бахилами Мартемьян Иванов.
Белоярцев был совершенно разбит и тупо ждал, когда умолкнет дружный, истерический хохот женщин.
— Ну-с, господин Белоярцев! — взялась за него Лиза. — До чего вы нас довели?
Белоярцев молчал.
— Завтра мне мой счет чтоб был готов: я ни минуты не хочу оставаться в этом смешном и глупом доме.
Лиза вышла; за нею, посмеиваясь, потянули и другие. В зале остались только Марфа и Бертольди.
— А вам очень нужно было отпирать! — накинулся Белоярцев на последнюю. — Отчего ж я не летел, как вы, сломя голову?
— Это, я думаю, моя обязанность, — несколько обиженно отозвалась Бертольди.
— И твой муж, Марфа, тоже хорош, — продолжал Белоярцев, — лезет, как будто целый полк стучит.
— Батюшка мой, да у него, у моего мужа, сапожищи-то ведь демоны, — оправдывала Марфа супруга.
— Демоны! демоны! отчего же…
Белоярцев по привычке хотел сказать: «отчего же у меня сапоги не демоны», но спо-хватился и, уже не ставя себя образцом, буркнул только:
— Пусть другие сделает. Нельзя же так… тревожить весь дом своими демонами.
— А Кавериной ребенок очень плох, — зашел сказать ему Прорвич.
— Ах ты, боже мой! — воскликнул Белоярцев, сорвав с себя галстук. — Начнется теперь это бабье вытье; похороны; пятьсот гробов наставят в зал! Ну что ж это за пытка такая!