Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон
Шрифт:
— Господи, какой же ты сухарь, Ольга! — Таня страдальчески наморщила лоб. — Пойми, он опутан суевериями и страхами, которые гроша не стоят, но вяжут его по рукам и ногам. Разруби их!
— Пусть сам найдет силы разрубить…
— Что у тебя за сердце? — Таня не скрывала раздражения. — Ты доживешь свой век черствой старой девой!
— Нет, я никогда не буду черствой. Просто я считаю, что человеческую совесть нельзя подстегивать. Совесть не любит чужих прикосновений.
— Где это ты вычитала?
— Напрасно сердишься. Не я начинала этот
— Хорошо, окончим его. Только запомни: если ты хочешь, чтобы любимый тобою человек был счастлив и не погиб, — это в твоей воле. И в твоей воле сделать его несчастным навеки. Пойдем, тут и в самом деле сыро, я озябла.
Около калитки они холодно попрощались и разошлись.
Викентий в этот же час шел к Луке Лукичу. Он понимал, что творится в его душе, и решил навсегда привязать к себе. Лука Лукич был один в старой избе; он лежал, думал и вспоминал каждое слово сына.
— Не спишь? — суровым тоном спросил Викентий, садясь в отдалении. — Мне показалось, что ты против бога замыслил восстать?
— Нет, перед богом я чистый, — тихо молвил Лука Лукич.
— Если ты чист перед богом, подпишешь ли письмо, которое я написал государю?
— Жалобу, что ли? — Лука Лукич застонал. — На кого жаловаться? На земского? На станового? На губернатора? А то тебе известно, что сам государь приказал выдрать нас как сидоровых коз? Мне Улусов цареву депешу показал, он народу должен был ее прочесть, да уж не знаю, прочел ли. Крест положил, что та бумага государева. Стало быть, на самого царя царю жалобу писать? Или кому еще? Богу? А кто ему ее доставит? Уже не ты ли?
Тон старика поразил Викентия.
— У тебя Флегонт был?
— Был.
— А! Понятно! Все это тебе наговорил он. А ты, словно малое дитя, повторяешь его сказки.
— Молчи, — оборвал его Лука Лукич. — О царе не поминай и сына в моей душе не марай. Честный он человек. И уж он-то знает, где собака зарыта.
— Ты кого сейчас в мыслях собакой назвал? — ужаснулся Викентий. — Или ты в бреду?
— Нет, в полном разуме. Что сын! У меня теперь только на себя надежда да на господа.
— На господа и на самого себя, — Викентий схватился за эти слова. — Только господь подскажет тебе, как без насилия и крови сговориться с обидчиками. Господь вразумит обидчиков, и они прекратят обиды и насилия.
— Твоими бы устами да мед пить! — раздраженно ответил Лука Лукич.
— Послушай меня, Лука! Ты знаешь, я не хочу худа народу.
— Знаю. На тебя никакой хулы не кладу.
— Не я ли, Лука Лукич, предостерегал Улусова, сказав с амвона, что помыслы его построены на песке?
— Ты, батюшка.
— Не я ли увещевал Улусова не раз и не два? Не я ли в тот вечер, когда он взял тебя в «холодную», предрекал ему всяческие беды?
— Ты, батюшка, ты! Бог тебя вознаградит! Ты перед ним наш заступник.
— Лука Лукич, — проникновенно начал Викентий. — Я тоже был терзаем сомнениями, но они не раздавили меня. Подумай, ведь и царь мог быть введен в заблуждение
Лука Лукич никогда не видел Викентия таким: странным огнем горели в полумраке его глаза, устрашающим было пылающее лицо.
— Верую, — охваченный страхом, отвечал Лука Лукич.
— Примирения с господом, а значит, и с царем, ожидаю, Лукич. Готов ли?
Викентий стоял напротив Луки Лукича — свет лампы падал на него, черная тень прыгала по стене.
— Я жду, нечестивый! Прокляну, отторгну!
— Пусть господь простит царя, а я ему простил! — проговорил Лука Лукич и откинулся, обессиленный, на изголовье.
— Аминь! — Викентий благословил Луку Лукича. Помолчав, он сказал: — Так вот, я написал письмо государю. Хочешь, прочитаю?
Викентий лгал Луке Лукичу и лгал себе. Не только расправой над двориковскими мужиками было вызвано его письмо к царю. Противоречия сельской жизни, которые некогда мешали ему писать книгу и с которыми потом он с такой легкостью расправился, на его глазах окончательно покончили со стоячим болотом, называемым общиной. Ее уже не было; враждующие не на жизнь, а на смерть Дурачий конец и Нахаловка взорвали старозаветный уклад. И если Фрол Баев еще склоняется то туда, то сюда, Андрей Андреевич и Иван Павлович вот-вот вступят в кровавый бой за землю, а стало быть, и за власть на селе. «И только ли на селе?» — спрашивал себя Викентий. Теперь он стал верить в могучее и мудрое царское слово больше, чем некогда Лука Лукич верил в возможную цареву милость насчет земли. Он молил царя дать из своих щедрот хоть что-нибудь разъяренному Андрею Андреевичу и предотвратить, он так и написал, революцию.
Что она надвигается, у Викентия не было сомнений. Он был достаточно умен для того, чтобы понять: если и в селе началось брожение умов, если и здесь появились антиправительственные прокламации, то что же творится на заводах и фабриках? И, кроме того, если сейчас в Двориках на тысячу душ всего десяток сеющих смуту, что будет через год, два, три?
Зачем же ему была нужна подпись Луки Лукича под письмом царю? Затем, чтобы тот удостоверил, как накаливались страсти и как необходимо немедленное милостивое вмешательство власти.
Луке Лукичу было противно думать о царе, по приказу которого его выпороли.
— Да нет уж, ты писал, ты и посылай, — отмахнулся он.
— Ну, хорошо, ну, ладно! — примирительно проговорил Викентий. — Отдыхай, поправляйся.
Викентий вышел.
Если бы он видел взгляд Луки Лукича, которым тот проводил его! Поп вырвал у него примирение с царем; оно было исторгнуто из помраченного страхом рассудка.
Ночные страхи недолговечны…