Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность
Шрифт:
Богородица стих, но долго еще лежал на полу. Сумерки густели, когда он поднялся и строго сказал, не глядя на Льва:
— Я верую в истинного бога. Я знаю, чего он хочет.
— Чего же хочет твой новый бог?
— Жертвы вечерней! Он ее примет, он благословит ее. Нет, не плодов и овощей хочет. Крови! Ты слышишь, Лев? Крови требует господь! Нет, нет, постой, не перебивай. Я не спал три ночи, я все думал, и вот прояснилось. Он приснился. Он даровал мне символ новой веры. Он сказал, что ему надоели колокольные звоны и пресные, кислые просфоры, он хочет горячего мяса, понимаешь,
Лев, приподнявшись на подушке, молча слушал Богородицу, а тот, побледневший, с капельками пота на лбу, стоял перед кроватью, говорил, брызгал слюной и смотрел мимо него остановившимися глазами.
— Послушай, Лев, он зовет нас к себе. Будем жрецами вечерней жертвы. Ага… не хочешь? Бог проклял тебя. Ты один. И я ухожу от тебя. Будь проклят, богохульник!
— Нет, нет, погоди! — Лев схватил руку Богородицы. — Погоди, куда ты?
— Пусти!
— Куда ты пойдешь от меня? Ты же клялся.
— Он освободил меня от клятвы! Оставайся один, без бога и без людей. Кончено!
— Нет, не кончено! — прохрипел Лев. — Не кончено. А я — то думал… У-у, гадина… — Лев вскочил с кровати. Расстегнутый ворот нижней рубахи обнажил кусок белой мертвенной кожи. Синие вены ползли к шее, втиснутой в острые ключицы.
Лев накинул одеяло и стоял, прислонившись к стене. Челюсть его дергалась, на губах выступила пена.
— Нет, теперь ты послушай меня! — закричал он, размахивая концом одеяла. — Я давно замечал, что у тебя нет винтиков, но я не знал, что ты уже свихнулся. Молчать, дурак! И пошел вон отсюда!
Лев понял — Богородица ему больше не нужен.
Наступила ночь. Голова никогда не болела так сильно, как в этот раз. Время текло медленно, тиканье часов в столовой сопровождалось необыкновенным гулом, каждый шорох воспринимался, как грохот. Лев поминутно вздрагивал. Голова минутами переставала принадлежать ему, мысли шли не через мозг, а через сердце. Мысли казались тяжелыми и огромными, сердце было готово лопнуть от них.
Бешеными скачками билось оно в груди.
Весь мир вокруг Льва был наполнен гудением. Потом все это схлынуло, воцарилась гробовая тишина, луна осветила комнату.
Лев привстал, прислонился к спинке кровати и закрыл глаза. Ему почему-то неприятно было глядеть на свою тень. Он потрогал рукой голову, туго завинченная колодка была все еще здесь. Это ничего не значит, что рука не ощущает ее: колодка давит на голову; еще час, и голова станет похожей на кулич, и с такой головой ему придется уезжать из города. Да, придется уезжать.
«Стало быть, сматываем удочки? — подумал Лев. — Впрочем, не удочки, а сачок для ловли бабочек. — Он усмехнулся, вспомнив тот сачок. Хорошая была штука! — Да, сачок был хороший, а бабочки ловились дрянные, одна мелочь. Интересно, сколько же я выловил этих самых бабочек? Я еще, кажется, не пробовал считать? А любопытно… Впрочем, сейчас не до арифметики! Черт… но все-таки, как это все подошло: один повесился, двое в тюрьме, четвертого утопил. Утопил? Я утопил? Пустяки. Сам утонул.
И этот идиот тоже. Повесился. А я при чем? Или этот краснорожий. Хитрый черт — далеко пойдет! На этого еще можно рассчитывать. И все-таки коллекция пошла прахом. Были люди, а остались ты да я, да мы с тобой. Вот Фогта прозевал! Кто ж его знал! Да нет, быть того не может: есть еще люди, да еще сколько их! Искать, Лев Никитыч, надо. Ищите и обрящете. Вот отдохну — и все будет в порядке. И опять за дело. Интересно, опять сапожником придется? Или консультантом? Или еще кем-нибудь? Э, если бы были люди! Людей настоящих нет. А так хотелось быть великаном, великаном мыслей, распоряжаться судьбами людей… Н-да, на поверку вышло — и нервы слабые, и сачок потерял. Приехал с сачком, а уезжать — и его нет.
А если и с Петром Ивановичем ничего не выйдет? Что тогда? За мемуары сесть? Иль, черт возьми, в самом деле, слабость? Может быть, поработать еще годика два в разведке? Приятное было времечко! Что же делать? Гм, мемуары! Ведь в них надо всякие мысли излагать. А где они? Много ли их? Насчет кнута — мысль была. Не плохая, но этого мало. Очень мало. На страницу, на две хватит: дайте, дескать, мне кнут, я все устрою. А потом что? А потом — стоп? Про Петровича, пожалуй, писать не годится? Настоящие-то стариков, поди, не топили? Настоящие, пожалуй, и не тряслись, как ты, в трудные минуты? Нет, пожалуй, опять пойду служить в какую-нибудь разведку. Спокойней. Ну ее к черту, эту жизнь. Болтайся тут. Этот одноглазый князек из грузинских «освободителей»?.. Подлец, мерзавец, а, поди, тоже мечтал — дескать, и я настоящий. А-а, черт возьми! Да что тут раздумывать? Ну, сорвалось. Во второй раз не сорвется. Корешочки еще остались, не все выдернуты. А если их повыдергают? Корешочки-то? Этих Селиверстов? Тогда-то что же? Куда же тогда деваться?.. Куда? «Камо грядеши», Лев Кагардэ?
Колодку кто-то завинчивал все туже. Было страшно — почему не скрежещут кости, почему не ломаются, словно их и нет, словно бы черепная коробка сделана из ваты…
Лев лег и на минуту забылся. Когда очнулся, колодку начали быстро-быстро развинчивать. Помотал головой. Она была легкой. Лев заснул.
В поздний ночной час в одном из домов, за стеной бывшего монастыря, на втором этаже, в большой комнате, залитой светом, разговаривали двое одетых в военную форму.
Один из них — Алексей Силыч — ходил по комнате. Другой, молодой, стоял у письменного стола. Перед ним лежали бумаги, вшитые в синюю папку.
— Прикажете привести? — спросил молодой. — Он здесь.
— Давайте.
Молодой военный вышел за дверь и через секунду вернулся. Следом за ним двое конвойных ввели Богородицу. Его взяли возле губкома. Он даже не успел вытащить револьвера.
Конвойные подвели Богородицу к столу, отошли и стали у двери.
Алексей Силыч несколько минут внимательно рассматривал арестованного. Тот стоял неподвижно, глаза его были устремлены в одну точку. Он был необыкновенно бледен. Белесые волосы спускались космами на потный лоб. Правая щека дергалась.