Собрание сочинений. т.1. Повести и рассказы
Шрифт:
Клава, стоя посреди купе, одевалась.
Модест Иванович, торопясь, собрал разбросанные части своего туалета и наскоро облачился.
Клава высунулась в окно. Модест Иванович подошел к ней, взволнованный, благодарный, обрадованный блеском и светом.
— Как хоро… — начал он и не кончил.
Что-то скрежетнуло и громыхнуло, что-то навалилось, и полная мгла скрыла купе.
Испуганный Модест Иванович почувствовал, как всем телом прижалась к нему вскрикнувшая Клава, но не успел опомниться, как она расхохоталась.
— Боже мой! Да ведь это туннель!
По черным стенам, закрывшим окно, замелькали блестящие пятна. Стены порыжели и оказались массивами камня. Мгновенье — и поезд выскочил снова в синеву и блеск.
— Море! — ахнула Клава, бросаясь к окну.
Модест Иванович кинулся за ней; в просвете белых скал, на которых лепились какие-то постройки, увидел бирюзово-зеленую дугу залива, а за ней уходящую до горизонта густо-кубовую широту открытого моря.
Блекло-синие глаза вспыхнули остро и упрямо. Он вытянул руку и сказал раздельно и звонко:
— Та-лас-са!
— Что? — повернулась Клава.
— Таласса! По-гречески взморье, — ответил рассеянно Модест Иванович, не отрываясь от синевы.
— Ты знаешь по-гречески? — быстро спросила Клава, и в вопросе ее вспыхнула непонятная тревога, такая же, как при сообщении обера о задержке поезда.
— Нет! Одно только слово. Меня выучил дядя. Оно мне очень нравится, — сказал удивленный ее беспокойством Модест Иванович.
— А-а, — успокоенно протянула она и села на диван. — Сядь, котик, я тебя поцелую.
Модест Иванович сел и поймал ее звеневшее браслетами запястье.
— Клавочка, — сказал он задумчиво и любовно. — Клавочка…
— Ну, что? — спросила она, улыбаясь.
Модест Иванович не сразу ответил.
— Кто ты, Клавочка? Ты обо мне все знаешь, а я о тебе — ничего. Я хочу знать, кто ты, Клавочка.
Клава усмехнулась и задумалась. Модест Иванович с надеждой и мольбой смотрел на нее. Она чуть порозовела.
— Ты никому не скажешь?
Модест Иванович даже привскочил от обиды. Клава погладила его по колену.
— Я гадкая, — сказала она, выпятив нижнюю губу, — я врунья, котик. Никакого мужа у меня нет. И я еду не отдыхать вовсе. Я работаю у Изаксона.
Модест Иванович вопросительно вскинул подбородок.
— У Изаксона? Кто это Изаксон?
Клава звякнула браслетами.
— Ты не знаешь Изаксона? На Покровке? Его вся Москва знает.
— Я в Москве никогда не был.
— Ах да, котик. Я забыла. Изаксон — магазинщик. Белье и галантерея. Но это пустяки. Изаксон работает на контрабанде. У него отделения в Батуме, Балаклаве, Харбине, Витебске, Ленинграде. Конечно, тайные… Я тебе рассказываю секрет. А мы работаем у Изаксона по перевозке товаров. Мы ездим как курортные дамы, и Изаксон за каждую поездку платит двести рублей. И я еду сейчас за партией контрабанды к грекам в Балаклаву…
Она быстро взглянула на дверь и смолкла. По коридору вагона зашуршали шаги, и проводник, постучав, крикнул в дверку:
— Севастополь.
Модест Иванович не слыхал оклика и не видел Клавы.
Он сидел на диванчике, уперши руки в колени, и смотрел вперед с таким
— Контра-банда! — сказал он в пространство таинственно, вникая в сокровенный и заманчивый смысл произнесенного слова.
День, проведенный в Севастополе, прошел для Модеста Ивановича как во сне.
Он покорно сопровождал Клаву на Исторический бульвар, в панораму обороны, а оттуда на Малахов курган и на развалины Херсонеса, но ни громадное размалеванное полотно панорамы, пахнущее порохом и кровью, ни облитые солнцем, как керамиковый горшок золотой глазурью, древние камни Херсонеса не занимали его и не привлекали его внимания.
Он рассеянно слушал объяснения сторожей, рассеянно смотрел на французов, атакующих батарею Жерве, бегло скользил глазами по гладким стенам продовольственных цистерн мертвой столицы Черного моря и по мозаичному полу разрушенных базилик, но мысли его были далеки от всего виденного, и на вопросы Клавы он отвечал невпопад.
Клава вспылила и назвала его пентюхом, но и это не произвело на него впечатления.
Так же молчалив и рассеян он был и на пути в Балаклаву, в машине, с ревом пожиравшей белесоватую и закрученную макарону дороги.
Клава сквозь дорожную вуаль искоса разглядывала его лицо, на котором лежало странное отсутствующее выражение.
— Да что с тобой, котик? — спросила она тревожно, перекрикивая пыхтенье автомобиля, взбиравшегося на косогор. — Ты болен?..
Модест Иванович нехотя оторвался от напряженного созерцания никому, кроме него, не видимой картины и недовольно ответил:
— Нет. Ничего. Так себе.
Клава надула губки и больше не беспокоила Модеста Ивановича расспросами.
В Балаклаве машина пронеслась по головокружительным закоулкам, распугивая воем сирены кур и козлят, и остановилась у синей калитки в мазаном заборишке.
Клава выпрыгнула и постучала в калитку. За стеной яростно забрехали собаки, просовывая оскаленные морды в подкалиточную щель; затем послышался тяжелый удар в мягкое, обиженный собачий визг, и калитка открылась.
Сивоусый грек, свесив на нижнюю губу нос цвета сухой малины, выглянул, закрывая глаза от закатного солнца мохнатой ладонью, и радостно осклабил десны, усаженные ровными, похожими на мятные лепешки зубами.
— Тц, — причмокнул он. — Кляво! Калиспера! Давно здем. Заходи.
— Здравствуй, Яни, — сказала Клава, топя свою маленькую кисть в необъятной лапе старика. — Здравствуй. Я на этот раз не одна приехала… с мужем.
Старик шире осклабился.
— С музем так с музем. Место найдется.
Он поздоровался с Модестом Ивановичем и взял у шофера вещи.
Чисто выметенный дворик таял в тени абрикосовых деревьев, под ними на веслах сушились развешанные рыбачьи сети. Старик шел впереди, отгоняя рвавшихся собак. Он привел Модеста Ивановича и Клаву к белому одноэтажному флигельку с застекленной террасой и побежал за ключом. Вернувшись, отпер и пригласил внутрь.