Собрание сочинений. Том 1. Первый лед

Вознесенский Андрей Андреевич

«О спасибо моя учительница

за твою высоту лучистую

как сквозь первый ночной снежок

я затверживал твой урок

и сейчас как звон выручалочки

из жемчужных уплывших стран

окликает меня англичаночка —

«проспишь алгебру,

мальчуган...»

Ленка, милая, Ленка — где? Ленка где-то в Алма-Ате. Ленку сшибли, как птицу влет... Елена Сергеевна водку пьет. 1958

Последняя электричка

Мальчики с финками, девочки с фиксами, две контролерши заснувшими сфинксами. Я еду в этом тамбуре, спасаясь от жары, кругом гудят как в таборе гитары и воры. И как-то получилось, что я читал стихи между теней плечистых, окурков,

шелухи. У них свои ремесла. А я читаю им, как девочка примерзла к окошкам ледяным. На черта им девчонка и рифм ассортимент? Таким, как эта — с челкой и пудрой в сантиметр?! Стоишь — черты спитые, на блузке видит взгляд всю дактилоскопию малаховских ребят. Чего ж ты плачешь бурно, и, вся от слез светла, мне шепчешь нецензурно чистейшие слова? И вдруг из электрички, ошеломив вагон, ты чище Беатриче сбегаешь на перрон! 1958

* * *

Сидишь беременная, бледная. Как ты переменилась, бедная. Сидишь, одергиваешь платьице, и плачется тебе, и плачется... За что нас только бабы балуют и губы, падая, дают, и выбегают за шлагбаумы, и от вагонов отстают? Как ты бежала за вагонами, глядела в полосы оконные... Стучат почтовые, курьерские, хабаровские, люберецкие... И от Москвы до Ашхабада, остолбенев до немоты, стоят как каменные бабы, луне подставив животы. И, поворачиваясь к свету, в ночном быту необжитом — как понимает их планета своим огромным животом. 1957

Песня Офелии

Мои дела — как сажа бела, была черноброва, светла была, да все добро свое раздала, миру по нитке — голая станешь, ивой поникнешь, горкой растаешь, мой Гамлет приходит с угарным дыханьем, пропахший бензином, чужими духами, как свечки, бокалы стоят вдоль стола, идут дела и рвут удила, уж лучше б на площадь, в чем мать родила, не крошка с Манежной, не мужу жена, а жизнь, как монетка, на решку легла, искала — орла, да вот не нашла... Мои дела — как зола — дотла. 1957

На плотах

Нас несет Енисей. Как плоты над огромной и черной водой, я — ничей! Я — не твой, я — не твой, я — не твой! Ненавижу провал твоих губ, твои волосы, платье, жилье. Я плевал на святое и лживое имя твое! Ненавижу за ложь телеграмм и открыток твоих, ненавижу, как нож по ночам ненавидит живых, ненавижу твой шелк, проливные нейлоны гардин, мне нужнее мешок, чем холстина картин! Атаманша-тихоня телефон-автоматной Москвы, я страшон, как икона, почернел и опух от мошки. Блещет, точно сазан, голубая щека рыбака, «нет» — слезам. «Да» — мужским, продубленным рукам. «Да» — девчатам разбойным, купающим МАЗ, как коня, «да» — брандспойтам, сбивающим горе с меня. 1958

Сибирские бани

Бани! Бани! Двери — хлоп! Бабы прыгают в сугроб. Прямо с пылу, прямо с жару — ну и ну! Слабовато Ренуару до таких сибирских «ню»! Что мадонны! Эти плечи, эти спины наповал, будто доменною печью запрокинутый металл. Задыхаясь от разбега, здесь на ты, на ты, на ты чистота огня и снега с чистотою наготы. День

морозный, чистый, парный, мы стоим, четыре парня,К— в полушубках, кровь с огнем,К— как их шуткой шуганем! Ой, испугу! Ой, в избушку, как из пушки, во весь дух: К— Ух! А одна в дверях задержится, за приступочку подержится и в соседа со смешком кинет кругленьким снежком! 1958

Осень

С. Щипачеву

Утиных крыльев переплеск. И на тропинках заповедных последних паутинок блеск, последних спиц велосипедных. И ты примеру их последуй, стучись проститься в дом последний. В том доме женщина живет и мужа к ужину не ждет. Она откинет мне щеколду, к тужурке припадет щекою, она, смеясь, протянет рот. И вдруг, погаснув, все поймет — поймет осенний зов полей, полет семян, распад семей... Озябшая и молодая, она подумает о том, что яблонька и таК— с плодами, буренушка и таК— с телком. Что бродит жизнь в дубовых дуплах, в полях, в домах, в лесах продутых, им — колоситься, токовать. Ей — голосить и тосковать. Как эти губы жарко шепчут: «Зачем мне руки, груди, плечи? К чему мне жить и печь топить и на работу выходить?» Ее я за плечи возьму — я сам не знаю, что к чему... А за окошком в юном инее лежат поля из алюминия. По ним — черны, по ним — седы, до железнодорожной линии протянутся мои следы. 1959

Тайгой

Твои зубы смелы в них усмешка ножа и гудят как шмели золотые глаза! мы бредем от избушки нам трава до ушей ты пророчишь мне взбучку от родных и друзей ты отнюдь не монахиня хоть в округе — скиты бродят пчелы мохнатые нагибая цветы я не знаю — тайги я не знаю — семьи знаю только зрачки знаю — зубы твои на ромашках роса как в буддийских пиалах как она хороша в длинных мочках фиалок в каждой капельке-мочке отражаясь мигая ты дрожишь как Дюймовочка только кверху ногами ты — живая вода на губах на листке ты себя раздала всю до капли — тайге. 1958

Снохач

Загривок сохатый как карагач — невесткин: хахаль, снохач, снохач!.. Он шубу справил ей в ту весну. Он сына сплавил на Колыму. Он ночью стучит черпаком по бадье. И лампами капли висят в бороде! (Огромная осень, стара и юна, в неистово-синем сиянье окна.) А утром он в чайной подсядет ко мне, дыша перегаром, как листья в окне, и скажет мне: «Что ж я? Художник, утешь. Мне страшно, художник!.. Я сыну — отец...» И слезы стоят, как стакан первача, в неистово синих глазах снохача. 1960

Торгуют арбузами

Москва завалена арбузами. Пахнуло волей без границ. И веет силой необузданной от возбужденных продавщиц. Палатки. Гвалт. Платки девчат. Хохочут. Сдачею стучат. Ножи и вырезок тузы. «Держи, хозяин, не тужи!» Кому кавун? Сейчас расколется! И так же сочны и вкусны милиционерские околыши и мотороллер у стены. И так же весело и свойски, как те арбузы у ворот — земля мотается в авоське меридианов и широт! 1956