Собрание сочинений. Том 1. Первый лед

Вознесенский Андрей Андреевич

* * *

Я сослан в себя я — Михайловское горят мои сосны смыкаются в лице моем мутном как зеркало сморкаются лоси и перголы природа в реке и во мне и где-то еще — извне три красные солнца горят три рощи как стекла дрожат три женщины брезжут в одной как матрешки — одна в другой одна меня любит смеется другая в ней птицей бьется а третья — та в уголок забилась как уголек она меня не простит она еще отомстит мне светит ее лицо как со дна колодца — кольцо 1961

Замерли

Заведи мне ладони за плечи, обойми, только губы дыхнут об мои, только море за спинами плещет. Наши спины — как лунные раковины, что замкнулись за нами сейчас. Мы заслушаемся, прислонясь. Мы — как формула жизни двоякая. На ветру мировых клоунад заслоняем своими плечами возникающее меж нами — как ладонями пламя хранят. Если правда, душа в каждой клеточке, свои форточки отвори. В моих порах стрижами заплещутся души пойманные твои! Все становится тайное явным. Неужели под свистопад разомкнемся немым изваяньем — как раковины не гудят? А пока нажимай, заваруха, на

скорлупы упругие спин! Это нас прижимает друг к другу. Спим. 1965

Лень

Благословенна лень, томительнейший плен, когда проснуться лень и сну отдаться лень, лень к телефону встать, и ты через меня дотянешься к нему, переутомлена, рождающийся звук в тебе как колокольчик и диафрагмою мое плечо щекочет. «Билеты?—скажешь ты.—Пусть пропадают. Лень». Томительнейший день в нас переходит в тень. Лень — двигатель прогресса. Ключ к Диогену — лень. Я знаю, ты — прелестна! Все остальное — тлен. Вселенная горит? до завтраго потерпит! Лень телеграмму взять — заткните под портьеру. Лень ужинать идти. Лень выключить «трень-брень». Лень. И лень окончить мысль. Сегодня воскресень... Колхозник на дороге разлегся подшофе сатиром козлоногим, босой и в галифе. 1965

Конспиративная квартира

Мы — кочевые, мы — кочевые, мы, очевидно, сегодня чудом переночуем, а там — увидим! Квартиры наши конспиративны, как в спиритизме, чужие стены гудят как храмы, чужие драмы, со стен пожаром холсты и схимники... а ну пошарим — что в холодильнике? Не нас заждался на кухне газ, и к телефонам зовут не нас, наиродное среди чужого, и как ожоги, чьи поцелуи горят во тьме, еще не выветрившиеся вполне?.. Милая, милая, что с тобой? Мы эмигрировали в край чужой, ну что за город, глухой как чушки, где прячут чувства? Позорно пузо растить чинуше — но почему же, когда мы рядом, когда нам здорово — что ж тут позорного? Опасно с кафедр нести напраслину — что ж в нас опасного? Не мы опасны, а вы лабазны, людьё, которым любовь опасна! Вы опротивели, конспиративные!.. Поджечь обои? вспороть картины? об стены треснуть сервиз, съезжая?.. «Не трожь тарелку — она чужая». 1964

Баллада-яблоня

В. Катаеву

Говорила биолог, молодая и зяблая,— это летчик Володя целовал меня в яблонях. И, прервав поцелуй, просветлев из зрачков, он на яблоню выплеснул свою чистую кровь! Яблоня ахнула, это был первый стон яблони, по ней пробежала дрожь негодования и восторга, была пора завязей, когда чудо зарождения высвобождаясь из тычинок, пестиков, ресниц, разминается в воздухе. Дальше ничего не помню. Ах, зачем ты, любимый, меня пожалел? Телу яблоневу от тебя тяжелеть. Как ревную я к стонущему стволу. Ночью нож занесу, но бессильно стою — на меня, точно фары из гаража, мчатся яблоневые глаза! Их 19. Они по три в ряд на стволе, как ленточные окна. Они раздвигают кожу, как дупла. Другие восемь узко растут из листьев. В них ненависть, боль, недоумение — что? что? что свершается под корой? кожу жжет тебе известь? кружит тебя кровь? Дегтем, дегтем тебя мазать бы, а не известью, дурочка древесная. Сунулась. Стояла бы себе как соседки в белых передниках. Ишь... Так сидит старшеклассница меж подружек, бледна, чем полна большеглазо — не расскажет она. Похудевшая тайна. Что же произошло? Пахнут ночи миндально. Невозможно светло. Или тигр-людоед так тоскует, багров. Нас зовет к невозможнейшему любовь! А бывает, проснешься — в тебе звездопад, тополиные мысли, и листья шумят. По генетике у меня четверка была. Люди — это память наследственности. В нас, как муравьи в банке, напиханно шевелятся тысячелетия, у меня в пятке щекочет Людовик XIV. Но это?.. Чтобы память нервов мешалась с хлорофиллами? Или это биочудо? Где живут дево-деревья? Как женщины пахнут яблоком!.. ...А 30-го стало ей невмоготу. Ночью сбросила кожу, открыв наготу, врыта в почву по пояс, смертельно орет и зовет удаляющийся самолет. 1965

Охота на зайца

Ю. Казакову

Травят зайца! Несутся суки. Травля! Травля! Сквозь лай и гам. И оранжевые кожухи апельсинами по снегам. Травим зайца. Опохмелившись, я, завгар, лейтенант милиции, лица в валенках, в хроме лица, зять Букашкина с пацаном — газанем! «Газик», чудо индустриализации, наворачивает цепя. Трали-вали! Мы травим зайца. Только, может, травим себя? Юрка, как ты сейчас в Гренландии? Юрка, в этом что-то неладное, если в ужасе по снегам скачет крови живой стакан! Страсть к убийству, как страсть к зачатию, ослепленная и извечная, она нынче вопит: зайчатины! Завтра взвоет о человечине... Он лежал посреди страны, он лежал, трепыхаясь слева, словно серое сердце леса, тишины. Он лежал, синеву боков он вздымал, он дышал пока еще, как мучительный глаз, моргающий, на печальной щеке снегов. Но внезапно, взметнувшись свечкой, он возник, и над лесом, над черной речкой резанул человечий крик! Звук был пронзительным и чистым, как ультразвук или как крик ребенка. Я знал, что зайцы стонут. Но чтобы так?! Это была нота жизни. Так кричат роженицы. Так кричат перелески голые и немые досель кусты, так нам смерть прорезает голос неизведанной чистоты. Той природе, молчально-чудной, роща, озеро ли, бревно — им позволено слушать, чувствовать, только голоса не дано. Так кричат в последний и в первый. Это жизнь, удаляясь, пела, вылетая, как из силка, в небосклоны и облака. Это длилось мгновение, мы окаменели, как в остановившемся кинокадре. Сапог бегущего завгара так и не коснулся земли. Четыре черные дробинки, не долетев, вонзились в воздух. Он взглянул на нас. И — или это нам показа- лось — над горизонтальными мышцами бегуна, над запекшимися шерстинками шеи блеснуло лицо. Глаза были раскосы и широко расставлены, как на фресках Феофана. Он взглянул изумленно и разгневанно. Он парил. Как бы слился с криком. Он повис... С искаженным и светлым ликом, как у ангелов и певиц. Длинноногий лесной архангел... Плыл туман золотой к лесам. «Охмуряет»,— стрелявший схаркнул. И беззвучно плакал пацан. Возвращались в ночную пору. Ветер рожу драл, как наждак. Как багровые светофоры, наши лица неслись во мрак. 1963

Ночь

Сколько звезд! Как

микробов в воздухе... 1963

Больная баллада

В море морозном, в море зеленом можно застынуть в пустынных салонах. Что опечалилась, милый товарищ? Заболеваешь, заболеваешь? Мы запропали с тобой в теплоход в самый канун годовщины печальной. Что, укачало? Но это пройдет. Все образуется, полегчает. Ты в эти ночи родила меня, женски, как донор, наполнив собою. Что с тобой, младшая мама моя? Больно? Милая, плохо? Планета пуста, Официанты бренчат мелочишкой. Выйдешь на палубу — пар изо рта, не докричишься, не докричишься. К нам, точно кошка, в каюту войдет затосковавшая проводница. Спросит уютно: чайку, молодежь, или чего-нибудь подкрепиться? Я, проводница, слезами упьюсь, и в годовщину подобных кочевий выпьемте, что ли, за дьявольский плюс быть на качелях. «Любят — не любят», за качку в мороз, что мы сошлись в этом мире кержацком, в наикачаемом из миров важно прижаться. Пьем за сварливую нашу родню, воют, хвативши чекушку с прицепом. Милые родичи, благодарю. Но как тошнит с ваших точных рецептов. Ах, как тошнит от тебя, тишина. Благожелатели виснут на шею. Ворот теснит, и удача тошна, только тошнее знать, что уже не болеть ничему, ни раздражения, ни обиды. Плакать начать бы, да нет, не начну. Видно, душа, как печенка, отбита... Ну а пока что — да здравствует бой. Вам еще взвыть от последней обоймы. Боль продолжается. Празднуйте боль! Больно! 1964

Автопортрет

Он тощ, точно сучья. Небрит и мордаст. Под ним третьи сутки трещит мой матрас. Чугунная тень по стене нависает. И губы вполхари, дымясь, полыхают. «Приветик,— хрипит он,— российской поэзии. Вам дать пистолетик? А может быть, лезвие? Вы — гений? Так будьте ж циничнее к хаосу... А может, покаемся?.. Послюним газетку и через минутку свернем самокритику как самокрутку?» Зачем он тебя обнимает при мне? Зачем он мое примеряет кашне? И щурит прищур от моих папирос... Чур меня, чур! SOS! SOS! 1963

* * *

Сколько свинцового яда влито, сколько чугунных лжей... Мое лицо никак не выжмет штангу ушей... 1968

Записка Е. Яницкой, бывшей машинистке Маяковского

Вам Маяковский что-то должен. Я отдаю. Вы извините — он не дожил. Определяет жизнь мою платить за Лермонтова, Лорку по нескончаемому долгу. Наш долг страшон и протяжен кроваво-красным платежом. Благодарю, отцы и прадеды. Крутись, эпохи колесо... Но кто же за меня заплатит, за все расплатится, за все? 1963

* * *

Сирень похожа на Париж, горящий осами окошек. Ты кисть особняков продрогших серебряную шевелишь. Гудя нависшими бровями, страшон от счастья и тоски, Париж, как пчелы, собираю в мои подглазные мешки. 1963

Париж без рифм

Париж скребут. Париж парадят. Бьют пескоструйным аппаратом. Матрон эпохи рококо продраивает душ Шарко! И я изрек: «Как это нужно — содрать с предметов слой наружный, увидеть мир без оболочек, порочных схем и стен барочных!..» Я был пророчески смешон, но наш патрон, мадам Ланшон, сказала: «О-ля-ля, мой друг!..» И вдруг — город преобразился, стены исчезли, вернее, стали прозрачными, над улицами, как связки цветных шаров, висели комнаты, каждая освещалась по-разному, внутри, как виноградные косточки, горели фигуры и кровати, вещи сбросили панцири, обложки, оболочки, над столом коричнево изгибался чай, сохраняя форму чайника, и так же, сохраняя форму водопроводной трубы, по потолку бежала круглая серебряная вода, в соборе Парижской Богоматери шла месса, как сквозь аквариум, просвечивали люстры и красные кардиналы, архитектура испарилась, и только круглый витраж розетки почему-то парил над площадью, как знак: «Проезд запрещен», над Лувром из постаментов, как 16 матрасных пружин, дрожали каркасы статуй, пружины были во всем, все тикало, о Париж, мир паутинок, антенн и оголенных проволочек, как ты дрожишь, как тикаешь мотором гоночным, о сердце под лиловой пленочкой, Париж (на месте грудного кармашка, вертикальная, как рыбка плыла бритва фирмы «Жиллет»)! Париж, как ты раним, Париж, под скорлупою ироничности, под откровенностью, граничащей с незащищенностью. Париж, в Париже вы одни всегда, хоть никогда не в одиночестве, и в смехе грусть, как в вишне косточка, Париж — горящая вода, Париж, как ты наоборотен, как бел твой Булонский лес, он юн, как купальщицы, бежали розовые собаки, они смущенно обнюхивались, они могли перелиться одна в другую, как шарики ртути, и некто, голый, как змея, промолвил: «Чернобурка я», шли люди, на месте отвинченных черепов, как птицы в проволочных клетках, свистали мысли, монахиню смущали мохнатые мужские видения, президент мужского клуба потрясался разоблачениями (его тайная связь с женой раскрыта, он опозорен), над полисменом ножки реяли, как нимб, в серебряной тарелке плыл шницель над певцом мансард, в башке ОАСа оголтелой дымился Сартр на сковородке, а Сартр, наш милый Сартр, задумчив, как кузнечик кроткий, жевал травиночку коктейля, всех этих таинств мудрый дух в соломинку, как стеклодув, он выдул эти фонари, весь полый город изнутри, и ратуши и бюшери, как радужные пузыри! Я тормошу его: «Мой Сартр, мой сад, от зим не застекленный, зачем с такой незащищенностью шары мгновенные летят? Как страшно все обнажено, на волоске от ссадин страшных, их даже воздух жжет, как рашпиль, мой Сартр! Вдруг все обречено?!» Молчит кузнечик на листке с безумной мукой на лице. Било три... Мы с Ольгой сидели в «Обалделой лошади», в зубах джазиста изгибался звук в форме саксофона, женщина усмехнулась. «Стриптиз так стриптиз»,— сказала женщина, и она стала сдирать с себя не платье, нет,— кожу! — как снимают чулки или трикотажные тренировочные костюмы. —О! о!— последнее, что я помню, это белки, бесстрастно-белые, как изоляторы, на страшном, орущем, огненном лице... «...Мой друг, растает ваш гляссе...» Париж. Друзья. Сомкнулись стены. А за окном летят в веках мотоциклисты в белых шлемах, как дьяволы в ночных горшках. 1963