Собрание сочинений. Том 1. Первый лед

Вознесенский Андрей Андреевич

* * *

Ж.-П. Сартру

Я — семья во мне как в спектре живут семь «я» невыносимых как семь зверей а самый синий свистит в свирель! а весной мне снится что я — восьмой 1962

Марше О Пюс. Парижская толкучка древностей

I

Продай меня, Марше О Пюс, упьюсь этой грустной барахолкой, смесью блюза с баркаролой, самоваров, люстр, свечей, воет зоопарк вещей по умчавшимся векам — как слонихи по лесам!.. перстни, красные от ржави, чьи вы перси отражали? как скорлупка, сброшен панцирь, чей картуш? вещи — отпечатки пальцев, вещи — отпечатки душ, черепки лепных мустангов, храм хламья, Марше О Пюс, мусор, музыкою ставший! моя

лучшая из муз! расшатавшийся диван, куда девах своих девал? почем века в часах песочных? чья замша стерлась от пощечин? продай меня, Марше О Пюс, архаичным становлюсь: устарел, как Робот-6, когда Робот-8 есть.

II

Печаль моя, Марше О Пюс, как плющ, вьется плесень по кирасам, гвоздь сквозь плюш повылезал — как в скульптурной у Пикассо — железяк, железяк! помню, он в штанах расшитых вещи связывал в века, глаз вращался, как подшипник, у виска, у виска! я читал ему, подрагивая, эхо ухает, как хор, персонажи из подрамников вылазят в коридор, век пещерный, век атомный, душ разрезы анатомные, вертикальны и косы, как песочные часы, снег заносит апельсины, пляж, фигурки на горах, мы — песчинки, мы печальны, как песчинки, в этих дьявольских часах...

III

Марше О Пюс, Марше О Пюс, никого не дозовусь. пустынны вещи и страшны, как после атомной войны. Я вещь твоя, XX век, пусть скоро скажут мне: «Вы ветх», архангел из болтов и гаек мне нежно гаркнет: «Вы архаик», тогда, О Пюс, к себе пусти меня, приткнусь немодным пиджачком... Я архаичен, как в пустыне раскопанный ракетодром. 1963

Олененок

I

«Ольга, опомнитесь! Что с вами, Ольга?..» Это блуждает в крови, как иголка... Ну почему — призадумаюсь только — передо мною судьба твоя, Ольга? Полуфранцуженка, полурусская, с джазом простуженным туфелькой хрусткая, как несуразно в парижских альковах — «Ольга» — как мокрая ветка ольховая! Что натворили когда-то родители! В разных глазах породнили пронзительно смутный витраж нотр-дамской розетки с нашим Блаженным в разводах разэтаких. Бродят, как город разора и оргий, Ольга французская с русскою Ольгой.

II

Что тебе снится, русская Оля? Около озера рощица, что ли... Помню, ведро по ноге холодило — хоть никогда в тех краях не бродила. Может, в крови моей гены горят? Некатолический вижу обряд, а за калиточкой росно и колко... Как вам живется, французская Ольга? «Как? О-ля-ля! Мой Рено — как игрушка, плачу по-русски, смеюсь по-французски.. Я парижанка. Ночами люблю слушать, щекою прижавшись к рулю». Руки лежат как в других государствах. Правая бренди берет как лекарство. Левая вправлена в псковский браслет, а между ними — тысячи лет. Горе застыло в зрачках удлиненных, о олененок, вмерзший ногами на двух нелюдимых и разъезжающихся льдинах!

III

Я эту «Ольгу» читал на эстраде. Утром звонок: «Экскюзе, бога ради! Я полурусская... с именем Ольга... Школьница... рыженькая вот только...» Ольга, опомнитесь! Что с вами, Ольга?!.. 1963

Ирена

Ирена проводит меня за кулисы. Ирена ноздрями дрожит, закуривши. В плечах отражаются лампы, как ложки. Он потен — Ирена. Он дышит, как лошадь. Здесь кремы и пудры — как кнопки от пульта. Звезда кабаре, современная ультра, упарится парень (жмет туфелька, стерва!), а дело есть дело, и тело есть тело! Ирена мозоль деловито потискивает... ...Притих ресторан, как капелла Сикстинская. Тревожно. Лакеи разносят смиренно меню как Евангелие от Ирены: «Богиней помад, превращений, измены, прекрасный Ирена, на наглых ногах, усмехаясь презренно, сбегает с арены! Он — зеркало времени, лжив, как сирена, любуйтесь Иреной! Мужчины, вы — бабы, они ж — бизнесмены, пугайтесь Ирены! Финал мирозданья, не снившийся Брему, вихляет коленями... О две параллели, назло теореме скрещенных в Ирене! «Ирена, ку-ку!» Кидайте же тугрики от Сены до Рейна под бритые икры в серебряной туфельке! Молитесь Ирене!» Куря за кулисой, с цветными ресницами глядел в меня парень пустыми глазницами. И, как микеланджеловские скрижали, на потных ногах полотенца лежали. 1963

Старухи казино

Старухи, старухи — стоухи, сторуки, мудры по-паучьи, сосут

авторучки, старухи в сторонке, как мухи, стооки, их щеки из теми горящи и сухи, колдуют в «системах», строчат закорюки, волнуются бестии, спрут электрический... О оргии девственниц! Секс платонический! В них чувственность ноет, как ноги в калеке... Старухи сверхзнойно рубают в рулетку! Их общий любовник разлегся, разбойник. Вокруг, как хоругви, робеют старухи. Ах, как беззаветно в них светятся муки!.. Свои здесь Джульетты, мадонны и шлюхи, как рыжая страстна! А та — ледяная, а в шляпке из страуса крутит динаму, трепещет вульгарно, ревнует к подруге. Потухли вулканы, шуруйте, старухи. ...А с краю, моргая, сияет бабуся: она промотала невесткины бусы. 1963

Поэт в Париже

Уличному художнику

Лили Брик на мосту лежит, разутюженная машинами. Под подошвами, под резинами, как монетка, зрачок блестит! Пешеходы бросают мзду. И, как рана, Маяковский, щемяще ранний, как игральная карта в рамке, намалеван на том мосту! Каково Вам, поэт, с любимой?! Это надо ж — рвануть судьбой, чтобы ликом, как Хиросимой, отпечататься в мостовой! По груди Вашей толпы торопятся, Сена плещется под спиной. И, как божья коровка, автобусик мчит, щекочущий и смешной. Как волнение Вас охватывает!.. Мост парит, ночью в поры свои асфальтовые, как сирень, впитавши Париж. Гений. Мот. Футурист с морковкой. Льнул к мостам. Был бастард Земли... Никто не пришел на Вашу выставку, Маяковский, Мы бы — пришли. О, свинцовою пломбочкой ночью опечатанные уста. И не флейта Ваш позвоночник — алюминиевый лет моста! Вам шумят стадионов тысячи. Как Вам думается? Как дышится, Маяковский, товарищ Мост?.. Мост. Париж. Ожидаем звезд. Притаился закат внизу, полоснувши по небосводу красным следом от самолета, точно бритвою по лицу. 1963

Муромский сруб

Деревянный сруб, деревянный друг, пальцы свел в кулак деревянных рук, как и я, глядит Вселенная во мрак, подбородок положивши на кулак, предок, сруб мой, ну о чем твоя печаль над скамейкою замшелой, как пищаль? Кто наврал, что я любовь твою продал по электроэлегантным городам? Полежим. Поразмышляем. Помолчим. Плакать — дело, недостойное мужчин. Сколько раз мои печали отвели эти пальцы деревянные твои... 1963

Возвращение в Сигулду

Отшельничаю, берложу, отлеживаюсь в березах, лужаечный, можжевельничий, отшельничаю, отшельничаем, нас трое, наш третий всегда на стреме, позвякивает ошейничком, отшельничаем, мы новые, мы знакомимся, а те, что мы были прежде, как наши пустые одежды, валяются на подоконнике, как странны нам те придурки, далекие, как при Рюрике (дрались, мельтешили, дулись), какая все это дурость! А домик наш в три окошечка сквозь холм в лесовых массивах просвечивает, как косточка просвечивает сквозь сливу, мы тоже в леса обмакнуты, мы зерна в зеленой мякоти, притягиваем, как соки, все мысли земли и шорохи, как мелко мы жили, ложно, турбазники сквозь кустарник пройдут, постоят, как лоси, растают, умаялась бегать по лесу, вздремнула, ко мне припавши, и тенью мне в кожу пористую впиталась, как в промокашку, я весь тобою пропитан, лесами твоими, тропинками, читаю твое лицо, как легкое озерцо, как ты изменилась, милая, как ссадина, след от свитера, но снова как разминированная — спасенная? спасительная! ты младше меня? старше! на липы, глаза застлавшие, наука твоя вековая ауканья, кукованья, как утра хрустальны летние, как чисто у речки бисерной дочурка твоя трехлетняя писает по биссектриске! «мой милый, теперь не денешься, ни к другу и ни к врагу, тебя за щекой, как денежку, серебряно сберегу», я думал, мне не вернуться, гроза прошла, не волнуйся, леса твои островные печаль мою растворили, в нас просеки растворяются, как ночь растворяет день, как окна в сад растворяются и всасывают сирень, и это круговращение щемяще, как возвращенье... Куда б мы теперь ни выбыли, с просвечивающих холмов нам вслед улетает Сигулда, как связка зеленых шаров! 1963